Если любишь (сборник) - Курбандурды Курбансахатов
Из хурджуна легко выпали на палас два расшитых золотом халата.
— Вам и вашему сыну, — торопливо пояснил гость.
Давлетмамед опустил голову, прикрыл глаза. И непонятно было, то ли он благодарит за подарки, то ли внезапно задремал… Только что прочитанное приглашение, снова свернувшись в трубку, лежало на коленях. Лишь сухие, темные пальцы, перебрасывающие по шнурку гладкие костяшки, свидетельствовали о том, что старик не дремлет.
"Дорогой поэт, — говорилось в письме шаха, — я с нетерпением жду твоего приезда. Кое в чем наши взгляды расходятся, но ты поживешь рядом со мной и поймешь, почему я поступаю так, а не иначе, и одобришь мои действия. Поверь, мною руководит не только тщеславие, — не скрою, приятно иметь среди приближенных столь известного человека, — я пекусь прежде всего о благоденствии народа и готов следовать твоим разумным советам, Махтумкули. Двери моего дворца, как и двери моей казны, открыты для тебя".
"Что за странную игру затеял шах? — думал Давлетмамед. — Хочет подкупом, обещаниями сладкой жизни привлечь на свою сторону Махтумкули? Или это хитрая ловушка? Стихи сына, которые могли попасть в руки шаха, никак не располагали его к поэту. И уж конечно правителю доложили о случае со сборщиками подати…"
V
В этом году гоклены должны были сдать в пользу шаха не только баранов, ячмень, пшеницу, шерсть, как было всегда, но еще и по одному коню с каждого хозяйства. Вот это и вызвало недовольство в народе. Сдать коня! А где взять его, если в иных хозяйствах и осла нет? Бедняк только во сне видит коня, а ему говорят: "Отдай шаху!"
А сборщики знать ничего не знают. Не желаешь привести коня — получай плетку! И тут уж не щадили никого — ни стариков, ни малых детей. Случалось, забивали до смерти.
Аксакалы, среди которых был и молла Давлетмамед, пошли к наместнику шаха среди гокленов — Ханали-хану. Самый старый среди них, Селим-Махтум, опершись на суковатую палку, стал говорить:
— Ты знатный человек, Ханали, тебя уважает сам шах. Если ты заступишься, весь народ будет тебе благодарен.
— Что вы хотите? — нетерпеливо спросил Ханали.
— Мы просим, чтобы тем, у кого нет лошади, позволили сдать взамен что-нибудь другое — пшеницу, или шерсть, или овец. А если так нельзя, то пусть дадут отсрочку до будущей весны — к тому времени люди, может быть, сумеют приобрести коня.
Ханали вскипел. Еле сдерживая гнев, заговорил, брызгая слюной:
— Да вы что? У вас седые бороды, а не понимаете, что шаху приходится защищать вас от всяких врагов. Войско же без коней что может сделать? Не дадите — сами же будете страдать: враги придут и отберут у вас последнее, а ваших детей угонят и продадут, как скот. Скажите всем: пусть не противятся сборщикам. А не то плохо будет.
Аксакалы ушли ни с чем.
— Э, да разве такой человек, как Ханали, может понять нашу беду? — гневно сказал молла Давлетмамед. — Видно, нам самим надо решать, как быть.
Сборщики свирепствовали в аулах. Плетки их стали бурыми от крови. Они врывались в аул, и начинался грабеж. Именем шаха сборщики отбирали все, что могли. Тяжело груженные мулы увозили последнее добро дайхан. Стон и плач стояли над Атреком.
Дошла очередь и до аула, где жил молла Давлетмамед.
Ранним утром векил во главе отряда сборщиков подъехал к крайней кибитке. Собаки встретили их злобным лаем. И сразу же где-то заголосила женщина.
На шум, накинув халат, вышел Давлетмамед. Рядом с ним молча встал Махтумкули. Они смотрели на мулов, выстроенных в ряд, на вооруженных саблями и луками сборщиков, на их главаря, который гарцевал на своем лоснящемся от сытости коне.
— Неужели мы будем молчать, отец? — Голос Махтумкули дрогнул.
К ним, тяжело волоча больные ноги, подошел Селим-Махтум. Он услышал слова поэта и спросил:
— Так что ты ответишь сыну, Давлетмамед?
Молла от волнения покусывал губы и молчал.
— И ты молчишь, — скорбно вздохнул Селим-Махтум. — А я вот что скажу. Когда Ханали стал ханом над гокленами, мы вздохнули свободно: все-таки свой человек. А он оказался хуже степного волка. Тот довольствуется овцами, а этот совсем ненасытен. Верно говорят, что при виде золота и святой становится алчным. Хапали не защищает нас, а наживается на наших бедах. Слышали? Говорят, он собирается завести себе гарем, как шах.
Подошли еще несколько человек. Все были возбуждены. Зрелище открытого грабежа заставляло сжимать кулаки.
— Люди! — взволнованно сказал Човдур. — Сколько же можно терпеть? Сборщики грабят нас, потеряв всякую совесть. — Он повернулся к Давлетмамеду: — Мы пришли к вам, молла-ага. Пришли за советом. Скажите: что делать?
Все замолчали, ожидая ответа. Только Селим-Махтум словно подтолкнул Давлетмамеда:
— Ну, что ты скажешь теперь, друг?
Молла Давлетмамед выпрямился, внимательно вгляделся в лица обступивших его людей. Они ждали, они верили ему, еще никогда не дававшему им дурного совета. Никогда…
— Ты знаешь пословицу, Овезберды, — негромко сказал молла: — "Когда верблюд состарится, он следует за своим верблюжонком". Пусть Махтумкули скажет вам, что надо делать.
Одобрительный гул прошел над толпой.
Тонкое лицо поэта напряглось. Он всегда был среди людей, и они жадно ловили каждое его слово. И сейчас…
Отец отступил на шаг, и Махтумкули остался один в центре небольшого круга. Черные сверкающие глаза со всех сторон с надеждой смотрели на него. Он прочел в этих глазах решимость и понял, чего ждут от него односельчане.
— Друзья! — Голос его дрогнул. — Я только что закончил стихотворение. Послушайте, может быть, оно даст вам ответ.
Он стал читать, сначала негромко, потом, зажигаясь, во весь голос. Все, что наболело в сердце Махтумкули, выплеснулось в гневные, звонкие строки. Поэт обращался к шаху, называя его убийцей и грабителем.
Эти слова потонули в одобрительном гуле голосов.
— Эти стихи надо самому шаху послать! — крикнул кто-то. — Пусть почитает!
— Я пошлю, — твердо сказал Махтумкули и отыскал взглядом отца. Тот одобрительно кивнул.
Толпа поредела. Махтумкули увидел, что люди спешат за Човдуром — туда, где суетились встревоженные сборщики. Човдур шагал широко, подняв голову, и полы халата развевались на ветру, придавая ему вид вольной степной птицы. "Нет, мы не рабы", — с волнением подумал поэт, внезапно с небывалой остротой почувствовав себя частицей своего народа, чей образ слился в его воображении с этим смелым и гордым парнем,
