Стефан Цвейг - Мария Антуанетта
– К кому же я должна обратиться? – спрашивает Мария Антуанетта.
– К Конвенту.
– Нет, нет… никогда.
– Но, – настаивает Шово–Лагард, – вы не должны из–за бесполезного в данном случае чувства гордости жертвовать своей пользой. Ваш долг сохранить жизнь ради ваших детей.
Этот довод заставляет королеву сдаться. Она пишет председателю Собрания: "Гражданин председатель, граждане Тронсон и Шово, которым Трибунал поручил мою защиту, обращают мое внимание на то, что они лишь сегодня приступили к исполнению своих обязанностей. Завтра я должна предстать перед судом, они же за такой короткий срок не в состоянии ни изучить материалы процесса, ни даже прочесть их. Я была бы виновата перед моими детьми, если бы не использовала все средства, ведущие к моему полному оправданию. Мой защитник ходатайствует о трех днях отсрочки. Я надеюсь, Конвент согласится на это".
Вновь поражает в этом документе духовное преображение Марии Антуанетты. Всю свою жизнь плохой дипломат, сейчас она начинает мыслить и писать как королева. Она не выступает просительницей перед Конвентом, этой высшей правовой инстанцией, она не оказывает ему такой чести даже в момент чрезвычайной опасности для своей жизни. Она не просит от своего имени – нет, лучше погибнуть! – она передает лишь просьбу третьего лица: "Мой защитник ходатайствует о трех днях отсрочки", написано там и "Я надеюсь, Конвент согласится на это".
Конвент не отвечает. Смерть королевы – давно решенный вопрос, к чему же затягивать формальности суда? Любая задержка была бы жестокостью. На следующее утро, в восемь, начинается процесс, и каждый знает заранее, чем он кончится.
СЛУШАНИЕ ДЕЛА
Семьдесят дней, проведенных Марией Антуанеттой в Консьержери, превратили ее в старую, больную женщину. Горят покрасневшие, совсем отвыкшие от дневного света, воспаленные от слез глаза, губы поразительно бледны из–за большой потери крови (несколько последних недель она страдает от непрерывных кровотечений). Все чаще и чаще врачу приходится прописывать ей средство, укрепляющее сердце, постоянно испытывает она усталость. Но сегодня, она знает это, исторический день, сегодня она не имеет права быть усталой, никто в зале суда не должен получить повод высмеивать слабость королевы, слабость дочери императрицы Марии Терезии. Еще раз надо собрать энергию в истощенном теле, в давно уже обесиленных чувствах, а затем, затем – отдых надолго, навсегда. Только два дела осталось выполнить Марии Антуанетте на земле: мужественно защищаться и мужественно умереть.
Но, внутренне полная решимости, Мария Антуанетта хочет и внешне с достоинством выступить перед судом. Народ должен чувствовать, что стоящая сегодня перед судом женщина – из дома Габсбургов и, несмотря на все декреты о низложении, королева. Тщательнее, чем обычно, укладывает она свои поседевшие волосы, надевает сборчатую, только что накрахмаленную белую полотняную наколку, по обе стороны которой спадает траурная вуаль; как вдова Людовика XVI, последнего короля Франции, желает предстать перед судом Мария Антуанетта.
В восемь часов в большом зале собираются судья и присяжные. Эрман, земляк Робеспьера, – председатель Трибунала,Фукье–Тенвиль – прокурор. Присяжные представляют все классы общества: бывший маркиз, хирург, продавец лимонада, музыкант, печатник, бывший священник и столяр. Рядом с прокурором длянаблюдения за ходом процесса садятся несколько членов Комитета общественной безопасности. Зал набит до отказа. Редкое зрелище – разве что раз в сто лет увидишь королеву на скамье подсудимых!
Мария Антуанетта спокойно входит и садится; ей не предложено, как в свое время ее мужу, мягкое, удобное кресло; простое деревянное, ничем не покрытое сиденье с подлокотниками ждет ее; и судьи – не выборные представители Национального собрания, как при торжественном публичном процессе Людовика XVI, а обычные юристы, словно ремесленники, исполняющие свои мрачные обязанности. Напрасно присутствующие ищут в изможденном, но не растерянном лице королевы какие–либо зримые следы волнения или страха. Высоко подняв голову, решительная, ждет она слушания дела. Спокойно смотрит на судей, на зал, внутренне собирается с мыслями.
Первым поднимается Фукье–Тенвиль и зачитывает обвинительный акт. Королева слушает невнимательно.Онауже знает все пункты обвинения: каждый из них был изучен ею соместно с адвокатом. Ни разу, даже при чтении самого тяжелого из пунктов обвинения, она не поднимает головы, непрерывно с безразличием перебирая пальцами по подлокотнику сиденья, "как за клавесином".
Затем следуют выступления сорока одного свидетеля, тех, которые должны дать показания в соответствии с данной ими клятвой – "без ненависти и страха правду, всю правду и одну только правду". Так как процесс готовился в спешке – у него, у бедняги Фукье–Тенвиля, работы в эти дни было по горло, на очереди жирондисты, мадам Ролан и сотни лругих – обвинения рассматриваются без системы, беспорядочно, без временной или логической связи друг с другом. Свидетели говорят то о событиях 6 октября в Версале, то о событиях 10 августа в Париже, о преступлениях, совершенных во время революции или до нее.
Показания в своем большинстве несущественные, иные же из них просто смехотворны: служанка Мило, например, слышала, как в 1788 году герцог Койиньи кому–то сказал, что королева приказала переслать своему брату двести миллионов, или, еще того глупее, будто Мария Антуанетта всегда носила при себе два пистолета, чтобы убить герцога Орлеанского. Правда, двое свидетелей под присягой показали, что видели денежные переводы королевы, однако оригиналы этих крайне важных для процесса документов суду представлены не были, так же как письмо, якобы собственноручно написанное Марие Антуанеттой и предназначенное командиру швейцарской гвардии: "Можно ли рассчитывать на Ваших гвардейцев, будут ли они в соответствующем случае стойко держаться?"
Ни одного листка бумаги с собственноручными записями Марии Антуанетты у суда нет, и даже опечатанный конверт с ее вещами, конфискованными в Тампле, не содержит никаких улик. Локоны волос мужа и детей, миниатюрные портреты принцессы Ламбаль и подруги детства, ландграфини Гессен–Дармштадтской, в записной книжке королевы – фамилии ее врача и прачки; ничего, абсолютно ничего, что могло бы подтвердить хоть какой–нибудь пункт обвинения. Поэтому прокурор все время пытается вернуться к обвинениям общего характера, но королева, на этот раз подготовленная, отвечает еще решительнее и осторожнее, чем на предварительном допросе. Завязывается, например, следующий диалог:
– Где вы брали деньги для расширения Малого Трианона, для его меблировки, для устройства в нем пышных празднеств?
– Для этих расходов был выделен определенный фонд.
– Этот фонд должен был быть значительным, так как Малый Трианон стоит колоссальных сумм.
– Весьма возможно, что Малый Трианон стоил колоссальных сумм, и, вероятно, даже больших, чем мне хотелось на него потратить. Расходы росли и росли. Впрочем, я хотела бы больше, чем кто–либо другой, чтобы в этот вопрос была внесена ясность.
– Не в Малом ли Трианоне вы впервые увидели мадам Ламотт?
– Я ее никогда не видала.
– Не была ли она вашей жертвой в этой прселовутой афере с колье?
– Нет, так как я ее не знала.
– Вы, следовательно, продолжаете отпираться от знакомства с ней?
– Не в моих правилах отпираться. Я сказала правду и впредь буду говорить только ее.
***
Если и можно было бы хоть на что–нибудь надеяться, то основания к этому у Марии Антуанетты должны были появиться, так как в большинстве показания свидетелей оказались несостоятельными. Ни один из тех, кого она боялась, не смог ни в чем серьезном уличить ее. Все сильнее становится ее самозащита. Когда прокурор заявляет, что бывший король под ее влиянием делал все, что она желала, она отвечает: "Это очень разные вещи – советовать кому–либо или заставлять делать". Когда в ходе разбора дела председатель указывает ей на то, что ее показания противоречат объяснениям ее сына, она говорит презрительно: "От восьмилетнего ребенка легко получить любые показания". На действительно опасные вопросы она отвечает, прикрываясь осторожными выражениями: "Этого я не знаю", "Не могу вспомнить". Ни разу не дает она Эрману повода изобличить себя в явной лжи или в противоречиях, ни разу за долгие часы слушания дела напряженно внимающей аудитории не представляется возможности выразить ей свою неприязнь враждебными криками, свистом, патриотическими рукоплесканиями. Разбор дела движется медленно, с большими задержками, подчас топчется на месте. Наступает момент нанести решающий удар, выдвинуть обвинение, действительно опасное для подсудимой. С этой сенсацией – со страшными обвинениями в кровосмешении – должен выступить Эбер.
