Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона
Карпухин сомневался:
– Ваше сиятельство, на што я вам? Отпустите меня с миром – не надо мне думы, пусть другие езжают, как хотят.
– Чудак вы, Карпухин! Пора уже приобщить себя к общественной жизни. К тому же – десять рублей на день получать будете. Деньги не лишние, вот и хозяйство свое заодно подправите.
– Деньги жуткие, – согласился Карпухин. – За един день сидежа в думе – по червонцу свалят… Ваше сиятельство, да меня мужики от зависти не выберут. Вникните сами: им такие деньги и не снились. Они же мне, как кулаку, «петуха» ночью подпустят…
– Мужики не выберут, – сказал Мышецкий, – но я от своего не отступлюсь. Выселки поселенцев – мое создание, я должен в твоем лице… в вашем, господин Карпухин, оправдать себя за лживые сенатские наветы. А как выступать в думе – научу тебя… вас, господин Карпухин!
От «вы» он перескакивал на «ты», и вообще разговор с Карпухиным был ему чем-то неприятен. Наверное, так мог чувствовать себя древнеримский демократ-гражданин, покупающий раба – в нарушение своих убеждений. Да и мужик – хитрый, по глазам видно, – князя слушал, а свое думал. Писарский лоск к нему не пристал, Карпухин был все тот же – прост мужичок, но за ним уже угадывалась какая-то черноземная сила. «Опасная!..»
Между тем с открытием предвыборной кампании власти, и без того заруганной на митингах, предстояло выдержать еще один бой. Дума стала притчею во языцех, половина России дружно хаяла ее, другая половина приветствовала как первую ступень конституции. Крестьянство возлагало все надежды на думу: им казалось, что дума отберет землю у помещиков и передаст ее в пользование мужика-хлебороба (извечная мечта!). Отрекшись от Борисяка, губернатор с удивлением обнаружил, что госпожа Корево и Ениколопов примкнули к избирательной кампании.
– Очень хорошо, – сказал князь, – есть же разумные люди в стане левых, не только Бобр, не только учителя…
И были митинги – на площади перед вокзалом, в столовой фабрики Троицына, на пепелище Народного дома, перед собором. Охраняемые милицией, уренчане вносили разброд в тему думских выборов. Дело не раз доходило до драки: кто – за, кто – против, метелили один другого по мостовой, рвали волосы… Борисяк сорвал голос, убеждая, что бойкот этого «выкидыша парламентаризма» – единственно правильное решение всех честных людей России.
Он был зол и уже не выбирал выражений в конце митинга.
– Сожрут вашу думу вместе с делегатами! – крикнул он, и какой-то дядя в котелке, с пальцем без ногтя, сильно схватил его за штанину брюк, стал тащить вниз.
– Слезай, – говорил, – тебя никто здесь не спрашивает…
Савва Кириллович догадался, что этот безногтевый – наверняка из дремдюговских филеров. Казалось, что здесь его и арестуют. Прямо на митинге. На всякий случай дал каблуком в зубы – на память. «Один конец», – думал угрюмо. Филер утерся и… «Нет, не взяли!»
А на перекрестках стыли удрученные милиционеры. Ветер задувал под легонькие шинели гимназистов. На ремне у многих болтались громадные полицейские «шаблюки». Ферапонт Извеков вышел из пивного заведения, погладил вздутый живот под чуйкой, дожевал соленую сушку…
– Что, брат, прохладно? – спросил добродушно.
– Да… то есть и ничего бы… – отвечал гимназист.
Подошел татарин – убийца скота на салганах, похлопал милиционера по плечу.
– Ай-ай, – закачал головой, – ява полисия-та! Ну, нися-ва, нисява… Слуси, слуси, пульцместером будис…
Ферапонт Извеков протянул денежку.
– На-ка вот, – сказал, – сбегай в «Надежду», обогрейся.
Гимназист презрительно выпрямился:
– Не извольте забываться, сударь. Я на посту!
Вышли из пивной еще трое, стали удивляться:
– Поди ж ты, ядрена вошь! Нонеча в полиции гордость завелась. Меньше рубля, чай, и не берут. Счастья свово не желает человек видеть… Да ты што, паря, русский али мериканец какой?
Ферапонт Извеков потянулся к кобуре милиционера:
– У тебя какой? Ну-ка, покажь… не бойся!
– Не ваше дело, – коробится гимназист. – Пустите…
– Да чего рыпаешься? Ты и с «шаблюкой» хорош гусь…
Милиционера, под хохот толпы, обезоруживают, надвигают ему на уши фуражку и дают пинкаря под зад:
– Лети, голубок, привет мамочке…
Милиционер, громко плача, бежит домой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Сейчас, – сказал Дремлюга, – еще ништо. Вот погодите, что потом будет. «Слово и дело!» Болезнь революции входила в Россию пудами, а будет выходить из нее лишь золотниками… А – вывод? Корпусу жандармов предстоит много работы!
Бруно Иванович скоблил пол ножнами шашки, поддакнул:
– Оно, конечно, тяжело станется. Экономия нам нужна; дело ли это, чтобы депутат думы по червонцу на рыло имел? Вот и мне, как подумаю, что на пенсию скоро, – много ли дадут? А ведь я послужил!
В каждой избушке свои игрушки. Кто о чем, а вшивый про баню.
– Хороший вы человек, Бруно Иванович, – заметил Дремлюга, – да жидко пляшете. Мало в вас полицейской фанаберии…
– А в чем себя выразить? – спросил Чиколини. – Ну, за воротник кого и схватишь. Непристойность одна. У меня ведь дети, жена музицирует. А я пьяного в участок волоку, он меня – матом… Не дай-то бог! Вот революцию закончим мы с вами, Антон Петрович, развезем всех по острогам и тюрьмам, и я на покой уйду…
Мечты о тихом будущем (садик, цветочки, своя клубника, козу бы завести) были прерваны приходом Бланкитова:
– Господа, господа! Сейчас в магазине Пинхуса Исштейна кассу вычистили. И ведро на память оставили. Ведро, в бумагу завернутое. Сказали, чтобы никто не двигался, иначе полетят кверху…
Чиколини с Дремлюгой подъехали к магазину Исштейна, когда уже вечерело. Покупатели, застигнутые налетом неизвестных, ежились возле прилавков, у них уже затекли руки. Посреди помещения, завернутое в бумагу, перевязанное бечевкой, стояло ведро – торчала даже ручка его, цинковая. Настоящее молочное ведро!
– Опустите, господа, руки, – улыбнулся Дремлюга покупателям. – И, ничего не боясь, смело выходите из магазина по одному.
– Мне тоже идти? – спросил владелец магазина.
– Конечно, господин Исштейн, мы сами разберемся…
Остались одни, походили, помолчали.
– Мистика какая-то, – сказал Дремлюга, кивнув на ведро.
– Налетчики, видать, с юмором… Им же выгодно, чтобы никто из магазина не вышел! Вот и пошутили…
– Разные шутки бывают, Бруно Иванович.
Дремлюга взял ведро, поднял, крякнул, осторожно поставил:
– Однако «шутка» тяжелая… не вода.
В магазин ворвался Боря Потоцкий, глянул на ведро.
– Ушли бандиты? – спросил. – Это их работа…
Дремлюга сразу навалился на юношу медведем – сзади:
– Вот вы и попались, голубчик! Чиколини, вытащите у него из кармана бомбу… Так, теперь отстегните револьвер! Отлично…
Боря отряхнулся от костоломных объятий жандарма.
– Это, наконец, свинство, – сказал. – Верните хотя бы портсигар. Я с восьмого класса уже курящий…
Закурив, он сел на прилавок, болтая ногами. Было любопытно и совсем не страшно. «Разоружили – еще достанем!» В арест же свой Боря не верил. Скоро с поста пришли двое городовых, украшенных, как говорилось в некрологе, знаками отличия военных доблестей. Молодые, здоровые парни, они сразу храбро кинулись к ведру.
– Стой! – гаркнул на них Дремлюга. – Бомба!
– Краска, – ответили городовые. – Ведро с краской… Мы же по артиллерии служили. Порт-Артур только на нас и держался…
Боря Потоцкий догадывался, чья это работа. Его только смущал сам «снаряд» – не банки из-под монпансье, которые готовил Ивасюта, а… ведро. «К чему это?» Чиколини взялся за шашку – с певучим звоном, блистая прохладною синевой, вырвалось из ножен тонкое лезвие. Боря сказал полицмейстеру:
– Кто чистил кассу – не знаю… Но это не революционеры…
– А – кто? Знаете? – спросил Дремлюга.
– Арестуйте Ивасюту.
– Слесаря? Боевика?
– Чушь! Был он слесарем, а теперь – громила.
– Где?
– Ищите на Петуховке… у Соньки, шмары!
Чиколини, оперируя шашкой, вспарывал бумагу. Дремлюга глубоко, до самых бровей, надвинул фуражку:
– Бруно Иванович, и ведро и арестованного господина Потоцкого прошу вас…
– Вот здорово! – поразился аресту Боря.
– …доставить ко мне в отделение. А я пойду, скоренько пробегусь по бардакам…
Жандарм убрался. Чиколини ходил вокруг ведра, словно кот ученый вокруг дуба мудрости.
– Ну-ка, воды! – пришло ему вдруг в голову. Облили загадочное ведро водой – страшного ничего не произошло, и Чиколини вложил шашку в ножны:
– Господин гимназист, угостите папироской.
– Пожалуйста, – протянул Боря ему свой портсигар.
– Благодарю, – щелкнул каблуками Чиколини, беря папиросу, и сказал городовым: – А вы, ребята, несите его… чего ждать?
Кавалеры-городовые присели, поднимая ведро.
– Краска, – пыхтели они, – она всегда тяжелая… Мы же по артиллерии. И все такое прочее… техника, она, брат, хитрая…
