Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей
Поздоровавшись с некоторыми гостями и познакомив с ними Заславского, Конецпольский приветствовал остальных наклонением головы и занял первое место, усадив по правую руку Заславского.
Теперь уже хозяин обратился с приятным жестом ко всем:
— Прошу, пышное панство, занимайте места, кому где любо: сегодня мы празднуем вольное свято утех и радостей жизни, свободу нежных страстей, а перед ними — все равны. Не будем же тратить дорогого времени.
С одобрительным шумом разместилось многочисленное общество за столами.
— Для начала, панове, — произнес торжественно Чаплинский, наливая из объемистой фляги всем в кубки какую-то золотисто-зеленоватую жидкость, — прошу вас отведать этой литовской старки, настоянной на зверобое и можжевельнике.
— Недурно, — попробовал староста. — Ты ведь, пане подручный, обещал угостить нас сегодня всеми роскошами Литвы, начиная с яств и питей и кончая более сладкими прелестями?
— Темные леса и глубокие озера моей родины со всеми их обитателями, видимыми и таинственными, со всеми чарами неги будут у ног ясновельможного пана, — произнес с низким поклоном, разводя руками, Чаплинский.
— Это мы с паном пробощем оценим, — подмигнул Конецпольский.
— Non possumus{171}, — опустил глаза пробощ.
— Го-го! — засмеялся староста. — Potentia potentiorum{172}!
— А пока знайте, Панове, — обратился он ко всем, — что мой помощник празднует сегодня свою холостую свободу и возобновленную молодость, так нужно нам поддержать его подержанные силы.
— Edamus, bibamus, amemus!{173} — воскликнул, поднимая кубок, Хмельницкий.
— Amen. — чокнулся с ним Барабаш.
— Виват! Слава! — подхватили гости шумно, одобрив литовскую старку. Судя по возросшему сразу шутливому говору и смеху, она действительно заслуживала большой похвалы.
Между тем, гайдуки втащили на столы в огромных полумисках медвежьи окорока, буженину из вепря, лосьи копченые языки, полотки из диких гусей, а к ним в вычурных мисах-вазах разнообразные соленья и приправы из лесных ягод и разного рода грибов, да всякие еще литовские сыры. Бесчисленное количество казачков засуетилось возле гостей, то подавая, то принимая посуду, то ожидая других приказаний.
С шумными одобрительными возгласами и жадностью накинулось панство на дары дремучей Литвы; цоканье ножей, усиленное сопение и жевание неоспоримо доказывали, что гости отдавали им полную честь. Чаплинский суетился, рекомендовал и сам подкладывал лучшие куски особенно почетным для него лицам. Молча, кивками голов да мычанием благодарила услужливого хлебосола почтенная шляхта и только лишь вытирала платками, а то и бархатными вылетами своих роскошных кунтушей обильно выступавший на подбритых лбах пот.
После первой смены хозяин наполнил кубки гостей новою мудреной настойкой. На вторую скатерть поставлены были другие полумиски и лохани с разною маринованною, вареною, жареною, фаршированною рыбой, и все из литовских озер, с литовскими же соусами и потравками.
Когда первый голод был утолен и с меньшею жадностью стало набрасываться панство на снеди, послышались за столами то там, то сям короткие фразы.
— Да, у нас новость, я и забыл сообщить ясновельможному панству, — говорил заметно уже подогретый старками пан Чаплинский, — у нас вот в Чигиринском лесу, за Вилами, в трущобе поселилась литовская ведьма, чаклунка, почище киевской... вот так ворожит — не цыганкам чета! Кому из вас, Панове, желательно узнать свое будущее, так рекомендую: как на ладони увидите! А кроме того, у нее найдутся вернейшие привороты и отвороты...
— Ну, этого нам не потребуется, — скромно заметил пан пробощ.
— Очень самонадеянно! — улыбнулся Заславский.
— Гм, гм, — погладил ус Барабаш, — а мы так должны смирить свою гордыню.
— Хе? Нам, подтоптанным, зело нужны привороты, — заметил Шемброк.
— А по-моему, пане добродзею, найлучший приворот — это дукаты! — пробасил князь.
— Святая истина! — пропел в тон Ясинский.
Все захохотали. Сдержанное, натянутое настроение пред лицом таких важных магнатов, ослабленное несколькими кубками доброй старки и других настоек, теперь сразу удало, всяк почувствовал себя развязным и смелым.
— В каких это Вилах, — спросил небрежно Богдан, — что на Татарском току или за Чертовым провальем?
— За Чертовым, за Чертовым, где крутится бесом бурчак, — ответил Чаплинский, наполняя свату вновь кубок, — а что, думаешь попытать свою долю?
— И спрашивать нечего: наша доля затылком стоит.
Совершили третье общее возлияние, подали новую перемену. На этот раз в глубоких вазах появились литовские колдуны.
— Пышное панство! — заявил торжественно хозяин, — И рыба, и колдуны любят плавать, так вот рекомендую легкие прохладительные — толстые фляги наливок, ратафий{174}, запеканок, мальвазий{175}. Черпайте из них обильно и спешно, ибо с появлением царя питей, нашего старого, седого меда, всякие пустяковины будут убраны.
— Добрая рада! — зашумели гости и потянулись все к флягам.
— Не буду времени тратить, ясновельможный пане! — крикнул уже смело Ясинский, опоражнивая кубок.
Начались меж соседями и вразбивку потчеванья и чоканья.
— Слыхали ли, панове, — заговорил один из молодых землевладельцев, — вновь начались хлопские бунты.
— Что? Где? — обратились многие к шляхтичу.
— Да вот, у моего брата за Киевом был случай: не захотели панщины отбывать хлопы, стали галдеть, что прежним владельцем им даны зазывные льготы{176}.
— Ишь ты! — заволновались некоторые. — Послушай их, так и хозяйство все брось!
— Ну, и что же, пане добродзею? — заинтересовался Заславский, да и другие притихли.
— Брат-то, ясновельможный пане, расправился с ними по-шляхетски: написал им новые условия на спинах.
Взрыв хохота прервал рассказчика.
— Да, панове, а одно село, которому такое решение не понравилось, сжег он дотла.
— С хлопами? Так начадил сильно! — икнул Ясинский.
— И убытки понес, — добавил мрачно Богдан.
— Конечно, — загорячился пан с бычачьей шеей, — а что поделаешь? Вот и у меня в соседстве повесили эконома хлопы.
— Плохое предзнаменование, — отозвался Заславский, — и многому виною мы сами.
— Конечно, ясноосвецоный княже, — подхватил развязно молодой шляхтич, — потворство, полумеры, паньканье...
— Жестокость, — подсказал Шемброк.
— Соблазняются такими мыслями многие, — промычал Комаровский.
— «Аще око тебя соблазняет, вырви его и верзи вон», — с чувством сказал пробощ, поднявши набожно взор.
— Отвратительная слабость, — зарычал Цыбулевич, — не манерничать нужно с этим быдлом, а залить сала за шкуру...
— Как князь Ярема кричит: «Огнем и мечем!» — улыбнулся насмешливо Заславский, — только вот в чем беда: после огня и меча ничего не остается.
— Да, ясный княже, нам, властителям, это невыгодно, — сказал, покрасневши, Хмельницкий.
— Я вот потому и рекомендую лучшее правило — канчуком и лозой! — выпятил багровые глаза Цыбулевич.
— Виват, пане! — потянулись многие к толстяку с кубками.
— Виват! — поднял свой и Богдан. — Вы там канчуками разгоните, а народ и бросится к нам, вот тогда в поместьях, вельможного нашего панства и будет сила рабочих.
— Слава, нашему пану сотнику! — закричали одни, а другие расхохотались.
— Слава свату, слава! — чокнулся с Богданом Чаплинский. — Только и с нашим подлым народом нужно камень за пазухой держать. Предпочитая регламент дана Цыбулевича, я предлагаю в дополнение еще более остроумные меры, как например: жажду, голод, холод, зуд...
— Воистину, претерпевший на теле душу свою соблюдет, — вздохнул пробощ.
— Отец мой, — заметил иронически Конецпольский, — очень уж этому быдлу потворствовал: льготы давал, поборы брал ничтожные, а потому такие ж и доходы. ..
— Ну, мы их увеличим! — задорно крикнул Чаплинский.
— Я ведь, свате, тоже за доход: чем больше его в наших поместьях, тем лучше, — вмешался. Хмельницкий якобы небрежным, веселым тоном, но заметно было, что в голосе его прорывалась сдерживаемая злобная хрипота, изобличавшая внутреннюю бурю. — Только, по-моему, первая забота доброго хозяина, чтоб быдло его было в силе и в теле, а если его изнурить голодом, да холодом, да нужею, так работы с него не будет; значит, и выйдет: «Ни богови свичка, ни чертови кочерга!» А насчет дохода, так его можно увеличить, либо выдавливая сильнее из одной макухи (жом) олею{177}, либо увеличивая число макух.
— Ловко, ловко, пане! Голова! — поддерживали Богдана местные шляхетные землевладельцы, а пьяненький Барабаш даже облобызал своего сотника.
— Теперь запугивание панства этим схизматским хлопством никчемно, — вмешался вдруг в разговор, сильно охмелевший Ясинский. — У пана сотника все старое в голове: минуло, прошло! Теперь, если бы что, так только мокрое место, — нагло он опрокинул свой кубок и разлил по скатерти драгоценную влагу.
