Владимир Афиногенов - Нашествие хазар (в 2х книгах)
Так же поступили и с остальными тремя обречёнными. Только в роли «ангелов смерти» выступали уже другие ведьмы.
Под навес с лодьей подложили дрова, облили их горючей смесью, применяемой при взятии крепостей. Ближайший родственник покойного, пятясь задом с зажжённым факелом в руке, — а это был старший сын Бориса I, Росате, ещё отрок, которого по принятии болгарами христианства окрестили Владимиром, а впоследствии ослепили[187], - приблизился к навесу и зажёг дрова. За ним стали подходить другие родственники и бросать в костёр дрова или хворост. Огонь охватил навес, затем лодью, стоящую на ней палатку и всех, кто в ней находился… Никто из собравшихся не выл и не плакал: знали, что души умерших улетают в блаженную обитель бога Тангра, и надо не скорбеть, а наоборот — радоваться. Да ведь и сами девушки перед смертью говорили, что видели господина, сидящего с дружиной в зелёном небесном саду…
Вскоре подул грозный ветер, пламя усилилось и ещё больше взметнулось кверху.
Рядом с Диром кто-то сказал:
— Бог любит покойника: послал сильный ветер, и огонь унесёт его на небо в одно мгновение…
Действительно, всё скоро было кончено.
Возвращаясь, архонт услышал, как один язычник поучал христианина:
— Вы, люди Христа, народ глупый… Вы своего любимого и почтенного человека бросаете в землю, где его поедают черви и всякие подземные гады… Мы же сжигаем его в огне, и он тут же уходит на небо.
И эти слова глубоко запали в душу архонта.
На другой день Дира, Светозара и Умная позвали к болгарскому царю. На этот раз он был одет в кафтан из красного аксамита с золотым узорочьем. Низ и рукава его оторочены собольим мехом, а на золотом, тоже узорном поясе висел изящной работы меч с рукоятью, усыпанной драгоценными камнями. Этот меч перешёл к Борису I по наследству от дяди Омуртага, которому в свою очередь подарил византийский император Михаил II в благодарность за помощь в подавлении восстания Фомы Славянина.
На шее царя колыхалась тяжёлая золотая цепь, он был без головного убора, и его тёмные волосы пышно курчавились и налезали на уши. Карие глаза Бориса живо светились, и в них отображался глубокий ум. Болгарский царь уже давно прослыл как мудрый и дальновидный политик, и поэтому киевлянам с ним о деле говорить будет не так-то просто… По крайней мере об этом хорошо понимали Светозар и Умнай…
Но Дир как всегда оставался невозмутимым, веря в свои силы.
В царской веже киевлян посадили за низкий столик, уставленный хмельными напитками и всякими яствами. По толстому персидскому ковру ходил взад вперёд Борис I, топя в нём подошвы замшевых сапог. Чуть в отдалении за другим таким столиком восседали важный сановник — кавхан[188] и толмач. Больше никого не было.
Царь искоса поглядывал то на гостей, то на своего сановника, чего-то ждал… Не выдержал Дир, поднялся, приложил руку к груди и поклонился:
— Царь, я разделяю твоё горе и твои заботы, но позволь мне молвить… Перед похоронами твоего любимого племянника прискакал из Константинополя гонец, — он и поведал нам, что василевс снова отъехал в Малую Азию, где, как ты знаешь, он давно безуспешно воюет с арабами, довольствуясь лишь незначительными выигрышами в том или ином сражении… В городе снова остался только один гарнизон; в прошлый раз мы чуть не взяли крепостные стены приступом… Если бы ты дал нам людей и несколько осадных машин, я бы заново попытал счастья…
Дир сел.
Умнай и Светозар переглянулись, — они не ожидали от своего князя подобного, другое дело просить подкрепление, чтобы воевать хазар… Идя к царю, условились на этом. Хотя воеводы давно бы должны привыкнуть к неожиданным решениям и поступкам своего архонта. Теперь же внимательно следили за болгарским царём: как и что скажет он в ответ?…
Светозар и Умнай знали, что Борис только что присоединился к тройственному союзу, который ранее образовали против Людовика Немецкого и притязаний римского папы Николая I Великоморавия, Сербия и Византия… И просьба Дира должна вывести из себя болгарского царя. Но оба воеводы отметили про себя: «Нужно отдать дань его выдержке… И глазом не моргнул, ни один мускул на лице не дрогнул!»
— Архонт, — тихо начал царь. — Я не могу тебе помочь. Болгария состоит в мире со Священной империей, и нарушать его я не буду, хотя издавна она являлась не только вашим недругом, но и нашим… Мы с вами, русами, не враждовали даже тогда, когда наши предки ещё занимали земли на великом Итиле. И тогда был у нас ещё один общий враг — хазары… Но сейчас, когда мы оказались за Дунаем, нам приходится из всех зол выбирать меньшее. Вчера мы сжигали на жертвенном костре Велемира, он сын моего брата, погибшего от рук немецких псов… Они похуже византийцев, они не дают нам покоя ни днём, ни ночью… Людовик Немецкий силен и коварен. И чтобы остановить его, нам нужен союз с Византией. Поэтому завтра я отправляю свою старшую сестру-христианку в Константинополь…
— Великий царь, — встал Светозар, пресекая возможность что-то ещё сказать Диру. — Постигая мудрость твоего решения, позволь и поблагодарить тебя за то, что дал временное пристанище нашему войску. Поэтому отправляемся к своим берегам, но по пути хотели бы воевать хазар, — пусть не их столицу, вряд ли у нас для этого сейчас хватит сил, а хотя бы крепость Саркел. Мы обязаны закрепить победу в Константинополе. И показать свою силу хазарам, ибо до нас дошли слухи, что они готовят поход на Киев… И потом сие послужило бы отвлекающим манёвром… Не дадите ли нам подкрепление?…
— Снова говорю — не могу… Но велю продать корабли, чтобы вы могли быстрее достигнуть крепости хазар, сих кровных наших исконных врагов.
— Ещё раз благодарим вас, великий царь, — поклонился Светозар.
— Только уходите быстрей! — сказал до сего момента молчавший кавхан. — Какой-то недруг распространяет слух, что мор на землю Болгарии якобы принесли вы, русы…
— Хорошо. И ещё раз спасибо.
6
Говорят, что преступника всегда тянет на место совершенного им преступления. Положим, то, что проделали Доброслав и Дубыня с Евдоксией, любовницей регионарха Иктиноса, перешедшей к последнему от Варды, с точки зрения русов — всего лишь справедливое возмездие, но если исходить из законов империи — злостное их нарушение.
Но как бы там ни было, а Дубыне ещё раз захотелось взглянуть на дом знаменитой гетеры. Взглянул — и чуть не попался.
Вот как это было.
…Над Константинополем царили предзакатные часы.
Купола Святой Софии, церкви Ирины, золотые крыши Большого Императорского дворца и Ипподрома под красными последними лучами солнца сделались цвета листовой меди, воды в Босфоре и Пропонтиде приобрели тёмную глубинность, над холмами посвежело, и от отбросов возле малой стены Феодосия, казалось, менее всего исходил теперь тлетворный запах. Было то время, когда горожане выходили погулять по улицам, а больше всего — по набережным.
Они бесцельно прохаживались парочками, поодиночке, по трое, но большим количеством уже запрещалось указом эпарха Никиты Орифы, который был издан сразу же после подавления бунта черни.
Уж не один день томился Дубыня в предместье святого Мамы, поедая даровые овсяные лепёшки и рыбу. Правда, срок пребывания здесь, отведённый ему Доброславом, скоро кончался, — и пора навестить одноногого Ореста, хозяина таверны «Сорока двух мучеников»… В такие вот предзакатные вечера сильно мучался чернобородый: душа просилась на волю, к морю… Не раз вспоминал Крым, реку детства Альму. И тогда щемило сердце: «Как там живут они, брат, его семья и бедная сестрёнка?… Несчастные… А разве я счастлив? — тут же задавал себе вопрос. — Но я свободный человек. У меня есть друзья… В конце концов, я — воин, а это в наше время многое значит!»
«Крым… А Киев?… Вот где мне было отрадно… Без всякой печали… Доберусь туда снова, найду молодицу, женюсь, как Лагир. Дети пойдут… Хорошо, — в мечтах уносился Дубыня на берега полноводного Днепра. — И как прекрасно дышалось там вот такими вечерами… Не то, что здесь… Душно!»
«Пойду — прогуляюсь…» — решил Дубыня, и не подумал или не захотел вспоминать о запрете друга… Лишь накинул на голову покрывало на арабский манер, на ноги надел греческие лёгкие сандалии, с кинжалом, засунутым за пояс, отправился побродить по улицам столицы Священной империи.
Бродил и не заметил, как очутился на улице Юстиниана возле кирпичного дома, украшенного тонкой красной плинфой, с наружной дверью из серебряных пластин, изображавших райское дерево с запретными плодами, Адама и Еву и извивающегося у их ног змея-искусителя…
Как и в тот раз, у порога дома стоял с дротиком и акинаком легаторий. Пригляделся Дубыня и — о, Световид! — узнал того охранника, которого они с Доброславом связали в комнате Евдоксии и хотели убить… И вдруг легаторий поднял глаза и враз узнал чернобородого, — тот не успел прикрыть лицо. Легаторий завопил что есть мочи, бросился в сторону Дубыни, перекинул дротик в правую руку, изготовляясь для броска. Но Дубыня опередил охранника, мигом выхватил из-за пояса кинжал и с силой метнул в легатория — лезвие точно вошло ему в горло. Тот упал, захрипел и заколотил ногами в предсмертных судорогах о каменную мостовую…
