Роуз Тремейн - Музыка и тишина

Наконец прибывает знаменитый Сундук Музыканта, но я не даю себе труда обыскать его и проверить, есть ли в нем какие-нибудь Бумаги. Я ограничиваюсь тем, что приказываю слуге вынуть из него новый костюм и плащ, отнести их мистеру Клэру и сказать ему, что он свободен.

Затем я приказываю подать ему коня. (Я Намеренно не даю ему Карету: пусть грузит свои жалкие пожитки на лошадиный загривок и почитает себя счастливым.)

Лютнист действительно очень исхудал, и одежда висит на нем как на вешалке. Его голова перевязана. Повязка держит Компресс над гноящимся ухом. И, должна признаться, в этой повязке столько человеческой грусти, что скорее именно мое Доброе Сердце, тронутое этой Неожиданно Жалобной Вещью, а не моя злость на Питера Клэра и Мстительные Чувства побудило меня положить конец его горестям.

Он уже приближается к концу подъездной дороги, когда я открываю парадную дверь Боллера и бегу за его конем. Волосы у меня выбились из-под гребня и бьют по лицу, отчего я почти ничего не вижу. Я хватаю поводья и останавливаю коня. Отдышавшись после Бешеного Бега, я говорю:

— Она не уехала, мистер Клэр. Она в доме Отца. Поезжайте через лес на восток, вон туда, и вы ее найдете.

Он во все глаза тупо на меня смотрит, словно не верит моим словам. И я его не обвиняю — ведь он услышал от меня столько лжи, — поэтому улыбаюсь и говорю:

— Я собиралась вести с вами долгую Игру — до самого горького конца. Но теперь вижу, что у меня не хватает духа. Да поторопит вас Господь, Питер Клэр, и передайте Эмилии, что, несмотря ни на что, я не выбросила ее Крашеные Яйца.

Теперь у Эмилии есть пузырек с ядом, белым как снег. Она не могла заплатить аптекарю требуемую сумму и поэтому отдала ему единственную ценную вещь, которая у нее была, — остановившиеся часы. Привыкший работать с весами аптекарь взял часы в руки с таким видом, будто ценность всех вещей измеряется только их весом. Затем завел их, потряс, и часы начали тикать, стрелки сдвинулись с отметки, показывавшей десять минут восьмого.

Все движется вперед; всегда вперед и вперед.

В воздухе запахло ранним летом. Йоханн сообщил Эрику Хансену, что Эмилия согласилась стать его женой, и тот все спрашивает, на какой день назначена свадьба.

— Эмилия сама его назначит, — отвечает Йоханн, — как только будет готова.

Как только будет готова.

По мере того как время час за часом приближает Эмилию к положенному ею самой пределу, Карен все чаще приходит в ее сны, становится все ближе; все меньше и меньше походит на возникший из тишины и мрака призрак, но обретает плоть и голос, превращаясь в ту женщину, какой была при жизни, когда, лежа на диване, слушала песни Эмилии.

Эмилия устраивается на полу у дивана. Закрывает глаза и просит Карен вселить в нее мужество. Ведь всякий раз, когда она смотрит на пузырек с ядом, ей становится страшно. Ужасно даже представить себе, что твое сердце останавливается, а жизнь тех, кто тебе знаком и близок, идет своим чередом.

— Ты должна мне помочь, — шепчет Эмилия. — Ты, только ты должна сказать, когда наступит день и час…

Однажды утром Эмилия остается в классной комнате вдвоем с Маркусом. Йоханн и старшие мальчики (в том числе Ингмар, который недавно вернулся из Копенгагена) работают на земляничном поле. Перед Маркусом лежит почти законченный рисунок полосатой рыси, выполненный углем, и мальчик говорит Эмилии, что он им доволен — рысь совсем как живая. Он назвал ее «Робинсоном Джеймсом», потому что хотя сейчас она и на его столе в классной комнате, но на самом деле она живет в Америке и, значит, должна иметь английское имя.

— Робинсон Джеймс, — говорит он Эмилии, — был в Новом Свете, когда этого еще не знали.

— Чего не знали, Маркус?

— Что там Новый Свет.

Теперь Маркус все время говорит, словно наверстывая упущенное за годы молчания. Мало-помалу он выходит из замкнутого мира, где Отчаяние — это деревня, а За Отчаянием — овеваемая ветром долина. Сбруя, которой его привязывали к кровати, осталась лишь в памяти, но и сама память о ней начинает угасать, будто сбруи вовсе и не было, а звуки, которые она издавала (потрескиванья и позвякиванья) исходили от чего-то или кого-то другого. От того, что Йоханн называет абсолютно нормальным, Маркуса отделяет лишь способность слышать шепоты и бормотанья созданий, обитающих в лесу и поле, которые улавливает только его слух. Стоит ему приложить голову к земле, как она наполняется звуками. И он не может держать ее так слишком долго, поскольку чувствует, что начинает терять контроль над своими мыслями и воображать, будто рядом со скворцом примостился на ветке вяза, или вместе с кротом роется в рыхлой земле, или вслед за пчелой летает кругами над розовым клевером. Из этих мест трудно вернуться. И, возвращаясь, он чувствует себя слабым и маленьким, как жук-светляк, который своим тусклым светом пытался рассеять тьму.

Глядя на рисунок полосатой рыси, на ее глаза, по природе желтые и блестящие, Эмилия неожиданно сознает, что рысь смотрит на нее с нетерпением, что все устали от ее промедления, что время пришло.

Она берет руку Маркуса и целует ее. Она хочет шепнуть ему несколько прощальных слов и уже обдумывает их, как вдруг слышит стук копыт. Слышит его и Маркус. Он сползает со стола и, подбежав к окну, сообщает Эмилии, что во двор въезжает какой-то человек.

— Надеюсь, не Пастор Хансен, — говорит Эмилия.

— Нет, — отвечает Маркус. — Это раненый человек.

Раненый человек спешивается и оглядывается по сторонам. Маркус видит, что он смотрит на окна классной комнаты и поднимает руку в знак приветствия. Маркус машет в ответ.

Эмилия не двигается с места. Она хочет, чтобы незнакомец — кто бы он ни был — повернулся и уехал. Она думает: каким черным стало мое сердце, чернее камня. Такое сердце надо заставить остановиться.

Но вот она слышит, что ее зовут по имени. Ее имя звонким эхом разносится в воздухе, который еще миг назад был тих и спокоен.

— Эмилия!

Она по-прежнему сидит неподвижно. Ее бросает в жар, и она поднимает руки к лицу, чтобы охладить пылающие щеки. Маркус говорит:

— Он зовет тебя.

Эмилия молчит. Что сказать, если она отказывается позволить себе вновь обрести надежду. Наотрез отказывается.

— Он зовет: «Эмилия, Эмилия…»

Нет, она не поднимет глаз, не шелохнется, так и будет сидеть, закрыв горящее лицо руками. Маркус видит ее упрямство и неподвижность. Слышит, как вздыхает конь, слышит отчаяние в голосе раненого человека. И он выбегает на солнце, чтобы привести его в дом, чтобы спросить голосом, каким врач обращается к больному:

— Вы не хотите увидеть мою картину Робинсона Джеймса, полосатой рыси?

И мужчина отвечает:

— Полосатая рысь с английским именем?

— Да, — отвечает Маркус, — потому что она в Новом Свете.

И мужчина говорит:

— Я из Старого Света, но у меня тоже английское имя. Меня зовут Питер Клэр.

Эмилия ждет. Она не оправляет складки платья, не приглаживает волосы. Мгновение за мгновением она по-прежнему приближается к своей одинокой постели в лесу, и с этого пути ее не свернет то, что может оказаться лишь эхом, лишь случайным сходством с тем, что прошло и забыто.

Она слышит, как прибывший входит в коридор и приближается к классной комнате; ее охватывает дрожь, всего лишь дрожь от страха перед тем, что может случиться, если ее оборона ослабеет, если мужество изменит…

Маркус ведет гостя за руку, будто знает его всю жизнь.

— Вот моя рысь. А это Эмилия.

Только сейчас поднимает она глаза. Повязка приглаживает пышные соломенные волосы. В руках нет лютни.

— Мистер Клэр, — наконец произносит она шепотом, — вы ранены?

— Нет, — отвечает он. — Немного повреждено ухо, вот и все. Это ничто в сравнении с болью потерять вас. Ничто.

Маркус наблюдает за тем, как раненый англичанин подходит к Эмилии, как она встает и обнимает его. Он думает, что сестра отодвинется от него, как всегда отодвигается от Герра Хансена, когда тот хочет ее обнять, но она этого не делает. Она прижимается к раненому мужчине и кладет руки ему на грудь.

Маркусу Тилсену этот человек нравится больше, чем Пастор Хансен, гораздо больше, и не только потому, что он высок и намного моложе пастора, но еще и потому, что он слышит в этом человеке голос, который шепотом разговаривает с ним (с ним одним, Маркусом Тилсеном), как в летние дни шепотом разговаривают с ним мышь-полевка, жук, бабочка, — слабый, взволнованный голос. Такое случилось впервые: голос, который пришел к нему из глубины другого человека, и Маркус знает, что это очень важно.

Маркус бежит на земляничное поле. В ветвях деревьев судачат голуби, в канавах переговариваются лягушки.

Разыскав отца, он рассказывает ему, что к Эмилии приехал новый муж, раненый муж с английским именем и голосом, который нельзя услышать, но он, Маркус, его слышит и знает, что сможет поговорить с ним и даже услышать его ответ.