Исаак Гольдберг - День разгорается

Торосистый лед недалеко от берега был расчищен и выколота была большая прорубь, над которой духовенство в полном параде, с молитвами и пением что-то проделало и торжественно, ведя за собой толпу богомольцев, проследовало обратно в собор. И соборные колокола завели свою многоголосую музыку, разрывая морозное затишье и пугая ворон и воробьев, угнездившихся на колокольне.

И по тому, как медленно и важно шли попы, сияя золотою парчею риз и начищенными окладами икон, и по тому еще, как осанисто вышагивали губернатор, воинский начальник, полицеймейстер и другое начальство, народ понимал, что бунтовщиков, революционеров, забастовщиков разгромили окончательно и, значит, теперь наступает тихий порядок.

О наступившем порядке свидетельствовали и другие обстоятельства.

Накануне к губернатору, а затем к Сидорову и Келлеру-Загорянскому являлась большая делегация от «благодарного» русского населения. В делегации были купцы, домовладельцы, чиновники, два попа. В делегацию попал и Суконников-старший. Он нарядился в сюртук, нацепил серебряную медаль, полученную им два года назад «за усердие». Дома, перед уходом, он важно сообщил Аксинье Анисимовне:

— Пойду по государственному делу. Заботы у меня, мать, теперь прибавилось... Обязанности!

— Кому же, как не тебе, Петра Никифорыч?! — льстиво поддержала жена.

Губернатор встретил депутацию торжественно. Он был в шитом золотом мундире, во всех орденах. Лицо его выражало непоколебимое самодовольство и важность. Он обошел всех и поздоровался с депутатами за руку. Выслушав короткую речь главы депутации, он на мгновенье растерянно оглянулся на своего правителя дел и чиновника особых поручений и, как бы почерпнув у них немного уверенности и красноречия, произнес речь.

— Да... — закончил он. — М-да... правительство высоко ценит ваши... м-да, патриотические чувства... И... м-да, не остановится и впредь ни перед какими жертвами, чтобы... м-да, упрочить порядок... Благодарю... м-да, вас, господа...

Разрядив этой речью напряженность официального приема, губернатор попросил депутацию к столу на чашку чая.

За столом Суконников-старший набрался смелости и заговорил.

— Вот, ваше превосходительство. Насчет порядку, это мы очень благодарны... Но как мы уже научены безобразиями, так покрепче бы надо, покрепче!.. То-есть, чтоб неповадно было и далее!.. А то, посудите, ваше превосходительство, ежели распускать, то полный разврат!..

— Как? — насторожился губернатор.

— Говорю — разврат мыслей и поступков.

— А... понимаю, понимаю. Разврата не допущу. Никакого! М-да, ни в чем!..

— Очень мы за это вам, ваше превосходительство, благодарны будем. Особливо купечество, торгующее сословие... Прижмите! Чтоб до конца!..

Раскрасневшееся лицо Суконникова-старшего пылало возбуждением, глазки сверкали злыми искорками. Губернатор вгляделся в него и тронул костлявыми пальцами орденский крест на груди.

— До конца! — повторил он за Суконниковым его последние слова и обвел присутствующих сердитым взглядом...

После «водосвятия» в гимназическом зале состоялось большое собрание «Союза русского народа». И здесь Суконников-старший тоже отвел свое сердце, кратко, но энергично заявивши:

— Как мы истинно-русские люди и стоим за родину, батюшку-царя и мать нашу, православную церковь, то предлагаю я союзу нашему наблюсти за порядком жизни. Нужно нам усердие приложить. И ежели нужно, изничтожать.

Усердие свое Суконников-старший проявил в том, что сам съездил в Спасское предместье и попытался там собрать подходящий народ. Собрание происходило в церковно-приходской школе. Пришли бабы и очень мало мужчин. Малолюдство собрания рассердило Суконникова-старшего, и он обрушился на попа:

— Что ж это, батюшка, плохо вы действуете!.. Вот в октябре месяце усердствовал парод, а почему же теперь так?.. Мало, видно, в вас рвения.

Перепуганный поп оправдывался:

— Сам не могу объяснения сыскать, Петр Никифорыч! Испортились люди! Даже к нам сюда тлетворный дух проник...

— Разврат!.. — негодовал Суконников. — Ваш недогляд!.. Упреждаю, сообщу его преосвященству!..

Собрание в Спасском немного охладило Суконникова-старшего и ввергло его и некоторых других заправил «Союза русского народа» в тревогу. Было им обидно и непонятно: отчего это спасские мужики откачнулись от православного дела и не идут работать в «Союзе».

— Панаша, — развязно высказал свои соображения Суконников-младший, услышав раздраженный рассказ отца о делах, — войдите в соображение: там народ ведь тоже рабочий. Ну, поддался обработке!.. Ваша платформа, папаша, им неподходяща!..

— Ступай ты, знаешь куда?.. — освирепел отец. — Платфо-орма!.. У меня одна платформа: изничтожать супротивников! И все!..

Но небольшая неудача в Спасском не испортила окончательно приподнятого, радостного настроения Суконникова-старшего. Как бы там ни было, но он чувствовал, он знал: прочный порядок наведен, и его будут охранять вооруженной рукою.

Город пользовался этим порядком. Люда «благонадежные» подняли голову и почти верили, что все установилось по-старому.

Павла судили военно-полевым судом в тюрьме. В тюрьме же, в укромном углу, был он глухою ночью повешен...

Тюрьма спала и ничего не знала. Только утром прошелестела весть о казни, полетела из камеры в камеру. Она приходила и потрясала гневом, ужасом и жалостью. От одного к другому. Она пришла в камеру, где сидели Огородников, семинарист, Скудельский.

Вячеслав Францевич побледнел и хрустнул пальцами:

— Негодяи...

В камере стало тихо. Огородников съежился, взглянул на решетку в окне, почему-то вспомнил с болью детей, парнишку, сына. Потрогав осторожно за локоть сидевшего рядом с ним Самсонова, он почти беззвучно прошептал:

— Это как же?.. Да это что же?..

— Погиб! — стиснув зубы и отвернувшись от Огородникова, тихо произнес Самсонов. — Такой товарищ погиб!..

Потом, обхватив голову руками, глухо закончил:

— И зря!..

Тишина в камере была томительной, гнетущей, напряженной. Люди сжались на своих местах, ушли в себя, глубоко и тяжко задумались. Люди почувствовали присутствие смерти. Вот здесь, в нескольких шагах от них, три, четыре, пять часов назад одинокого человека окружили враги, провели безмолвного, почти в беспамятстве, больного в какой-то глухой угол и там удавили. Что перечувствовал этот товарищ в последние мгновенья? Какой ужас охватил его пред ощущением неизбежности, неотвратимости конца? Какие последние мысли прожгли его сознание?.. Как он умирал?..

Кто-то украдкой вздыхает. Этот вздох нарушает напряженность и рвет тишину. Люди приходят в себя. Вячеслав Францевич снова повторяет:

— Негодяи!.. Насильники!..

Тогда с нар вскакивают сначала двое, потом еще. Выходят на средину камеры, оборачиваются к окнам, в которых мрачные решетки, и, не сговариваясь, начинают петь.

И к ним пристают другие, к ним пристает вся камера.

Вся камера, стоя на ногах и обернувшись лицом к окнам, поет грозный похоронный марш. Поет так, словно тот, казненный, недвижимый и теперь уже зарытый в безвестной могиле, может услышать их и почувствовать из глубины потрясенных сердец идущий последний привет:

...Твой враг над тобой не глумился,Вокруг тебя были свои!И сами, родимый, закрылиОрлиные очи твои!..

Вячеслав Францевич вскидывает руки вверх, закрывает ими лицо и, борясь с рыданиями, поет:

...Орлиные очи твои...

С утра Матвей и Елена украдкой и осторожно частями вынесли из квартиры шрифт и разобранный станок.

Когда к обеду в квартире не осталось никаких признаков типографии, Елена накрыла на стол и позвала Матвея обедать.

Сначала за столом было тихо. Оба боялись нарушить молчание, боялись взглянуть один на другого. Уткнувшись в свою тарелку, Матвей подносил ложку ко рту и ел, не разбирая вкуса пищи. Елена вяло размешивала суп и с трудом проглатывала пол-ложки. Наконец, она первая заговорила.

— Значит, в разные места?

Матвей вздрогнул и отложил от себя ложку.

— Да. Кажется.

— Мне непременно нужно выезжать раньше вас, Матвей?

— Непременно. Так лучше для конспирации. Вот... — он достал из кармана сложенную бумажку. — Телеграмма. Вас, Елена, вызывает заболевшая тетка...

Елена взяла бумажку и улыбнулась. Это была первая улыбка за весь день.

— Значит, здесь еще остались товарищи, которые могут все это делать? — обрадованно спросила Елена.

— А как же! Не все, Елена, провалено. Производим перегруппировку сил. Дня через два на новом месте начнет действовать типография. Народ есть! Вчера приехал товарищ из Цека... Оправляемся, Елена!..

Елена снова улыбнулась.

— Я чуть было, Матвей, не раскисла... Мне стало жутко... От разгрома, от военно-полевых судов... Это покушение... Повешение... Я почувствовала себя, Матвей, слабой, маленькой... А тут мне предстоит начинать работу в новом месте, с новыми людьми... без вас...