Алексей Разин - Изяслав
Люда долго стояла, прижавшись к нему, и когда подняла на него глаза, в них было столько печали, скорби и любви, что сердце короля заныло.
— Жаль мне тебя, дитя моё! — отозвался он.
Людомира удивилась. По-видимому, она что-то предчувствовала, может, угадывала.
— В чём дело, ты уезжаешь?
— Да, уезжаю.
— Ты больше меня не любишь?
Люда смотрела на него всё так же печально.
— Поезжай! — продолжала она, снова прижалась к его груди и долго не могла оторваться от неё: не было сил. По нервному дрожанию тела и по движению головы видно было, что она плакала. Она прощалась с ним; прощалась со своей надеждой, со своим коротким счастьем… Девушка понимала, что король должен уехать, и знала, что он прощается с ней навсегда… но в настоящую минуту не питала к нему никакой жалости.
— Останься здесь, моё дитя, — взволнованно сказал король. — Быть может, я ещё вернусь. Среди вас мне было очень хорошо.
Люда поблагодарила его взглядом и поцеловала королевскую руку.
— Вернёшься? Когда?
— Вернусь, если буду жив, — отвечал он задумчиво. — У меня дома больше врагов, чем на Руси, и если удастся победить их, я непременно вернусь; не исключено, что они победят меня…
Уже совсем смеркалось, когда король покинул Людину светлицу; девушка осталась одна с мыслями о завтрашнем дне.
— Видно, на то воля Божья, — сказала она Добромире, — чтобы я была сиротой. Пусть едет, куда хочет, но я никогда не перестану любить его…
Болеслав вернулся к себе, на душе было тяжко. Все его замыслы и надежды развеяло ветром…
Недальновидность шляхты лишала его последней надежды: он должен вернуться, так как война здесь отняла бы у него много времени, да и потом, могло случиться так, что возвращаться домой было бы поздно и незачем. И когда Болех предложил королю отдохнуть перед отъездом, он с горечью ответил:
— Уж и не знаю, удастся ли мне когда-нибудь отдохнуть. Сам видишь, мой друг, как они ценят мой труд, мои усилия и любовь к отечеству. Им невдомёк, что я желаю добра Польше, и слабости человеческие считают преступлением. Я знаю, им нужен другой король. Сетих желает такого, каким был Владислав, которым он управлял… А краковский епископ хотел бы иметь короля вроде церковного прислужника. Но я рождён для иных целей и теперь иду туда лишь с намерением сразиться с ними со всеми. Мне нельзя терять ни одной минуты. Или у них будет один-единственный король — я, или пусть Польшей управляет шляхта, которая разграбит страну дотла. А потом, потом Бог знает, чем окончится это владычество.
Ещё оставалось два часа до рассвета, а король уже приказал двинуться в путь по дороге на Василев. Послышались удары в котлы; эхо разнесло эти звуки по окрестностям. Народ не знал, что случилось, и дрожал от страха при мысли о новой войне, которая принесёт им несчастье, пожары и уничтожение. Но скоро всем стало известно, что поляки двинулись назад в Польшу, и, когда об этом уведомили Изяслава, он не поверил.
— Ушёл! Куда?
— В Польшу.
— В Польшу? Не может быть. Нет, он, видно, хочет ударить на нас сбоку.
Хотя он и не верил, однако же не посмел послать ни одной стрелы вдогонку отходящим…
Собрав небольшую рать и дружину в Киеве, он запёрся на княжеском дворе и ожидал нападения. Но вот прошло несколько дней, а ляшские войска всё ещё не появлялись под Киевом. Прошло ещё столько же времени… Наконец было получено известие, что Болеслав и впрямь ушёл через Перемышль в Польшу.
Изяслав не мог объяснить себе его поступка и распространил слух, что король бежал из Киева из опасения столкновения с ним, Изяславом…
Красный двор опять опустел. Окрестные жители проходили мимо, да и князь никогда не заглядывал в него. Единственными обитателями здесь оставались Добромира и Люда. Девушка жила в той самой светёлке, в которой провела счастливейшие дни своей жизни. И она не хотела уходить из Красного двора. Она похудела и побледнела. Её лицо и весь облик свидетельствовали о том, что счастье миновало. Она ходила по комнатам Красного двора как привидение, оттого распространился слух, что на Красном дворе живут домовые. Все старались обойти этот дом стороной, точно он зачумлённый.
Берестов тоже опустел, и только одни липы стояли по-прежнему на своих местах, да в Печерском монастыре прибавилось одним монахом больше.
Молодая девушка ничем не занималась, мысли её бежали прочь, опускались руки. К себе домой она не хотела возвращаться: здесь по крайней мере она жила дорогими воспоминаниями, этого ей было довольно, этим она дышала. К тому же она была убеждена, что король вернётся. Ведь он, уезжая, сказал ей: «Вернусь или погибну». Но в его погибель она не верила…
Добромира каждое утро ходила в сад, собирала сухие сучья и на них готовила обед. Откуда она доставала провизию — Люда не знала. Она по-прежнему с утра садилась у окошечка своей светёлки, смотрела на Днепр и на далёкую равнину. Смотрела неподвижно, как человек, который при этом ничего не видит и ни на что не надеется.
Прошло порядочно времени… Люда, по-видимому, стала успокаиваться и чаще посещать пещеру святого Антония, в которой подолгу оставалась; и когда не ходила, то сидела целыми днями у окна с рукоделием в руках. Добромира, глядя на неё, только головой качала.
«Всё то же, — думала она, — одна и та же печаль, та же тоска не оставляет её бедную головку… Полюбила орла голубка, да не мог он усидеть с ней на одной ветке: он рвался в небеса, к солнцу, а она оставалась прикованной к ветке… Эх бедная… теперь она смотрит в небо через оконце светлицы и выжидает, не вернётся ли милый, а он, поди, и забыл о ней… Хоть бы Вышата пришёл… но и тот Бог весть куда пропал».
И среди однообразия мыслей и жизни Люда дождалась весны.
Весна не принесла ей ничего нового. Изяслав по-прежнему ссорился с киевлянами, и народ со дня на день ожидал Всеволода Переяславльского. Старые воеводы добровольно уходили от него… Изяслав отомстил Варяжко за смерть своего сына; остальные киевляне гнули свои спины перед ним, позволяя обуздывать и запрягать себя в ярмо.
Люда и Добромира спокойно сидели на Красном дворе. О них как будто забыли. О Вышате по-прежнему ничего не было слышно. Правда, ходили неясные слухи, что он постригся в монахи, ушёл в монастырь, но это были скорее одни только догадки.
Весной Людомира стала выходить из своей светёлки и время проводила в саду на лавочке, где когда-то узнала о заговоре для убийства Болеслава, — или на рундуке… Хотя весна не принесла ей радости, она немного оживила её, успокоила, и хоть на её лице по-прежнему не появлялась улыбка, но было видно, что она как-то оживилась.
Однажды старая Добромира вернулась из церкви после исповеди радостная, сияющая, какою её никогда не видала Люда.
— Что с тобою, мамушка? — спросила она.
Добромира не отвечала. Устремив на неё пристальный взгляд, исполненный любви и доброты, она привлекла её к себе и поцеловала несколько раз в лоб.
— Сегодня я сподобилась причаститься, и Господь осенил меня одной мыслью, — ласково сказала она. — О, если бы Господь позволил мне исполнить её!..
Людомира её не поняла.
Спустя несколько дней, когда уже совсем потеплело, Добромира, сварив обед раньше обыкновенного, вдруг куда-то исчезла и вернулась домой поздней ночью. Люда поджидала её.
— Где ты была, мамушка? — спросила она.
— Недалеко, дитя моё! Молилась в Печерской лавре.
И она взглянула на Люду.
— Знаешь, дитя моё, Троицын день недалеко, не мешало бы тебе поговеть!
— Нет уж, подожду ещё.
Добромира не настаивала.
— Как только поправлюсь здоровьем, мы пойдём с тобою на могилу отца, — сказала она. — Потом я сведу тебя к пустыннику… Он живёт тут недалеко, в пещере… Открой ему свою душу, и, может, он утешит тебя.
Прошло ещё несколько дней. Как-то в солнечный день пополудни они собрались в Китайскую пустынь, где под горою, как говорил народ, в пещере молился какой-то аскет, оставивший мирскую жизнь, к нему народ хаживал толпами за отпущением грехов. Никто не спрашивал у этого человека, кто он и откуда, что его заставило отрешиться от мира. Все видели его благочестивую жизнь, и этого было достаточно, чтобы его уважать. Всяк целовал его руку с большим благоговением; перед ним становились на колени для исповеди и каялись, как перед человеком, пользовавшимся особой благодатью Господа. О правах его на святость никто не спрашивал. Кто жил благочестиво — того сам Господь наставлял на такую жизнь.
Добромира и Люда, пройдя Выдубычи, пошли лесом по узкой тропинке. Куда они шли — о том знала одна Добромира, и молодая девушка не спрашивала, куда её ведёт старая мамка. Так они прошли часа два, никого не встретив на пути. Пройдя лесную глушь, обе женщины вышли на широкий луг, зеленевший травой и пестревший цветами. Долина эта с левой стороны шла к Днепру. По ней протекал ручеёк под прикрытием ракит и орешника, направляясь к Днепру. Через этот ручей был переброшен дуб, служивший мостиком для перехода людей, нередко посещавших это место. Пройдя через мостик, женщины опять исчезли в дубовом лесу, но лес вскоре стал редеть, и замелькал Днепр. Рядом с тропинкой зеленел небольшой холмик, окружённый большим прудом, суживавшимся со стороны, откуда шли женщины, и с помощью мостика соединявшимся с тропинкой от Берестова. На холме стояла деревянная церковка и несколько приземистых избушек.
