Иван Ле - Хмельницкий. Книга третья
— Пан полковник! Не тронь его, я головой отвечаю за этого пана…
— Не ты, а я буду в ответе за этого мерзавца!
Но конь Дорошенко тем и славился, что в беге не было ему равных. Он уже мчался, обгоняя ветер, наперерез полковнику, Богун уже схватился за саблю, часовщик и его гость услышали храп коня и тяжелое дыхание седока. Они, очевидно, почувствовали страшную угрозу, потому что Скшетуский вдруг соскочил с коня и, отпустив его, подбежал к высокому тыну. Богун на всем скаку повернул к тыну, но карий конь Дорошенко преградил ему путь.
— Не взбесился ли твой конь, полковник?! — крикнул Дорошенко и ловко схватил коня Богуна за поводья, когда тот снова грозно поднялся на дыбы.
— Пусти, Петр! — закричал Богун.
— Не пущу, Иван, это безумие!
Вдруг в руке Богуна блеснула сабля и со свистом опустилась вниз. Ни Горуховский, ни Скшетуский в первый момент не поняли, что произошло. Даже Дорошенко только оторопело поднял вверх руку — почти у самой кисти были обрублены поводья коня Богуна.
Но конь резко рванул вправо и поскользнулся задними ногами. Богун потерял равновесие. И конь, и сидевший на нем всадник, словно подбитые на льду, повалились на дорогу. Дорошенко быстро соскочил со своего карего коня. Ему на помощь подбежали несколько казаков. Падая, Богун успел освободить ноги из стремени, однако сильно ушибся, стараясь сохранить саблю, которая могла сломаться, ударившись о мерзлую дорогу.
— Вот напасть, — промолвил Дорошенко, отряхивая снег с жупана полковника Богуна.
— С этого момента ты, сын Дороша, не друг мне.
— По пойми же, Иван Карпович, я выполняю приказ гетмана…
— Выполняешь приказ? Ляхов охраняешь?.. Допустил, чтобы я из-за этой погани так опозорился!
Затем вытер об полу своего жупана мокрую от снега саблю, медленно вложил ее в ножны и молча пошел по улице. Могучий и гневный, как небо перед бурей. Следом за ним повели его усмиренного коня.
10
На следующий день полковника Богуна вызвали к гетману. Еще после военного совета Богдан Хмельницкий тепло распрощался с Богуном. Он направлял ему на помощь в Винницу Чигиринский полк во главе с Федором Вешняком. Казалось бы, все дела были решены с полковником.
Когда Богуна вызвали к гетману, он быстро собрался, прицепил сбоку саблю, за красный шелковый кушак сунул два пистоля крест-накрест. Даже серую каракулевую опушку на полах жупана старательно отряхнул березовым веником. И отправился к гетману в сопровождении сотника Почепы да десятка казаков. На крыльцо взбежал, как юноша, несмотря на свой уже далеко не юношеский возраст.
А в приемной гетмана в это время уже прохаживались несколько старшин, за столом сидел и генеральный писарь Иван Выговский. Сидел, словно чужой, от нечего делать перелистывая бумаги, едва сдерживая зевоту. Полковник Нестеренко ходил вдоль глухой стены, не вынимая изо рта давно потухшей люльки. Каждый раз, приблизившись к столу, он окидывал взглядом, в котором было больше сочувствия, чем уважения, сонного Выговского. Несколько старшин, сгрудившись возле окна, сдержанно смеялись, слушая веселый рассказ Дорошенко. В стороне, на скамье, одиноко сидел Янчи-Грегор Горуховский. Вдруг раздались голоса, послышались шаги.
— Гетман! — воскликнуло несколько человек.
Писарь Выговский вздрогнул и тотчас отогнал от себя сон. Часовщик вскочил со скамьи. Старшины почтительно выстроились вдоль стены.
Дежурный джура раскрыл обе половины дверей и сильным голосом, словно перед ним был не обыкновенный кабинет гетмана, а настоящий терехтемировский храм пречистой девы, произнес:
— Гетман славного украинского войска!
Вначале в двери показалась булава, покрытая золотом и драгоценными камнями. Богдан Хмельницкий нес ее в вытянутой руке, чтобы подчеркнуть, что именно в ней, а не в человеке, несущем ее, воплощена несокрушимая власть. Сбоку, на шаг отступив от гетмана, шел Иван Брюховецкий, а следом за Хмельницким с гордо поднятой головой шествовал его любимый зять — переяславский полковник Павло Тетеря. Всего за два года так изменился мир и появились новые имена…
За Тетерей бесшумно закрылась дверь в приемную. Хмельницкий, кивнув головой, произнес:
— Добрый день, панове старшины!
Подошел к столу, положил булаву на маленькую вышитую скатерку и еще раз поклонился. Только тогда снял с головы шапку с орлиным пером. Осторожно положил ее на подоконник позади себя. Затем окинул взглядом присутствующих старшин и спросил Брюховецкого:
— А может быть, он уже уехал? От Ивана Карповича всего можно ждать…
Но не успел Брюховецкий ответить гетману, как за дверью послышались торопливые шаги и неожиданно, как от порывистого ветра, открылась дверь. Полковник Богун наклонил голову, чтобы не удариться об украшенный резьбой дубовый косяк двери. Затем выпрямился во весь рост, быстрым взглядом окинул присутствующих, и широкая добродушная улыбка осветила мужественное лицо рыцаря Украины.
— Ты смотри! Уж все тут, только я один плетусь в хвосте, — промолвил словно про себя, улыбаясь. И присутствующие, будто очарованные им, тоже улыбнулись. А он уже по-молодецки снял шапку, накрест промел ею пол перед собой, низко кланяясь:
— Челом гетману и старшинам! Кликал меня, батько, по неотложному делу?
— Кликал, полковник, — холодно, как чужому, ответил Хмельницкий.
Он не сводил глаз с Богуна. Следил, как тот еще раз окинул взглядом старшин, будто бы даже дерзко, подошел к столу и остановился напротив гетмана. Богун был суров, как лев, и в то же время покорен, как голубь. Встретился глазами с глазами гетмана, тихо спросил:
— Судить будешь?
— Благодари, что гетман будет тебя судить, а не народ. Сложи-ка, полковник Иван, оружие на стол!
Если бы гетман не назвал его по имени, Богун не выполнил бы его приказ так спокойно. Именно обращение к нему словом «Иван» было призывом к примирению или скорее признаком их крепкой дружбы и сочувствия.
— Суди, гетман, коли провинился в чем-нибудь.
— Провинился… Стыдился бы, полковник! Под ногами земля горит, а он… — Хмельницкий вдруг вскипел и вышел из-за стола. На ходу снял с себя саблю и положил ее рядом с саблей Богуна. Оба пистоля отдал Брюховецкому, который положил их на стол, пропустив мимо себя гневного гетмана. — Под ним земля горит, — снова сурово воскликнул Хмельницкий, — а у него ветер в голове, в государственной политике разбирается, как малое дитя!..
И налетел на более рослого Богуна, ударив его по щеке.
— Постой, пан гетман! При людях буду защищаться! — Прижатые к груди руки Богуна дрожали.
Гетман отошел назад, крикнул присутствующим:
— А ну-ка, вон к чертовой матери отсюда! Остаться только писарю!
— И писаря к чертовой матери! — воскликнул Богун таким сильным голосом, что задрожали стекла в окнах.
— И писаря! — повторил гетман.
Всех словно ветром унесло из приемной гетмана. Брюховецкий последним закрыл за собой дверь и кашлянул, будто подавая знак гетману.
Запыхавшийся Богдан отошел в сторону, полой жупана вытер пот со лба.
— Тьфу ты, дубина стоеросовая! — воскликнул, пристально глядя на Богуна. — Прости, Иван. Я не отступаю, но… прости, горяч бываю в гневе. С вами в такое время нелегко жить в мире! Это правда, что ты, полковник Кальницкого казацкого полка, выражал недовольство казнью Худолея?
— Чистая правда, Богдан! Таи и говорил, что если бы тут был Данило Нечай…
— Так что было бы?.. Взбунтовались бы против гетмана? Ты подумай перед тем, как сказать, Иван!
Богун сплюнул кровь, потом прополоскал рот водой из кувшина, стоявшего на столе. Беря саблю со стола, спросил:
— Кажется, пан гетман, можно вооружиться?
— Можно. Садись вон там… Тьфу! С такими полковниками и в самом деле обойдешь весь мир, да назад не воротишься!
— Поздно возвращаться, Богдан. Далеко зашли…
— И не думаю возвращаться! Уж слишком долго Украина собиралась в этот путь. Не я иду, а православный люд идет. Если не я поведу этот грозный поход против шляхтичей, найдутся другие, поведешь ты! Ты разве не видишь, что творится на Украине? Нашлись атаманы, которые уже за Карпаты выгоняют зазнавшихся шляхтичей…
— И я хочу быть воином, а не слугой возле булавы и державной печати. Во всяком ремесле нужен талант, Богдан. Говори, за что ударил, не люблю пустых разговоров.
— Хорошо, не торопись, Иван. «Слугой возле булавы и державной печати». Здорово сказано! Но умно ли, давай обсудим. Коль ты меня имеешь в виду…
— Может, и ошибся, говорил, что в голову взбрело. Ты таки умеешь гетманствовать.
— Только ли умею или люблю? — поторопился Хмельницкий, словно боясь, как бы этого не сказал кто-нибудь другой.
— Всякое дело надо любить, ежели оно на пользу народа. За это и уважают тебя на Украине. Но… все-таки за что ты ударил меня? Не гневи, Богдан, объясни. Я стыд стерпел перед старшинами, хочу знать за что.
