Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Мастеровые хлопотали по дому, что-то строгали, что-то подгоняли, обтачивали, дерево обрабатывали так, что зачастую вовсе гвозди не требовались.
Сын старого князя Михаил следил за работой. Андрей Алмазов в своём неизменном кафтане стрелецкого сотника, поднимаясь в терем Ромодановских, застал Михаила со стамеской в руках.
— Бог в помощь, — радостно выпалил он.
— Вот решил вырезать на стене чудну птицу, а то боле саблей махал последнее время, — засмущался Михаил.
Со стороны было трудно сказать, что он относится к одному из родовитейших родов, а в простой одежде его самого можно было принять за мастерового. Услышав голоса, появился Григорий Григорьевич, весь в парче и бархате.
— Идём отсель, — сурово сказал он Андрею.
Они спустились во двор и прошли в сад, в дальнюю его часть, сели в тени.
— Ну што, Андрюша, аль не порадуешь меня вестью, с чем были связаны те смерти, шедшие месяц за месяцем?
— Нет, Григорий Григорьевич. Вот уже почитай два месяца вельможные старики не мрут. Большего поведать не могу. Приказа тайных дел вот уж четыре года нету, ярыги Разбойного приказу ни во што вмешиватси не хотят, так жити легче.
Ромодановский стал суровей:
— Государь повелел перевести Матвеева в Мезень. Брат тебе-то, наверно, уже поведал. Поедешь тайно к Матвееву и поведаешь усё, што знаешь. О смерти Воротынских, отца и сына, о впадении в немилость Милославского и смещение глав приказов, о переговорах с Турцией о мире, о развале войска и назначении боевым воеводой большого полка Черкасского, о рассылке полков по старым местам, уменьшении ополчения — вообще поведаешь ему всё, што сам знаешь. Из полка я тебя до времени отпросил, не спеши, дай ему подумать. Пусть передаст через тебя усё, што об этом мыслит. — Воевода на мгновение задумался. — А перед дорогой давай съездим в Даниловский монастырь помолимся.
Поездка в Даниловский была неожиданностью для Андрея. С тех пор как он узнал от брата, что Матвеева велено доставить в Мезень, он знал, что рано или поздно Ромодановский пошлёт его туда, но вот зачем ехать в Даниловский?
Вестовые, скакавшие впереди, предупреждали народ, и люди заранее расступались перед каретой. В монастыре гостей встретил сам настоятель отец Серафим:
— Государь-батюшка князь Григорий Григорьевич, теби я всегда рад видети в стенах своей обители.
Ромодановский грузно вывалился на мостовую двора.
— Я недавно в монастырь вклад сделал, вота Серафим и расстилаетси.
— А меня зачема сюды привёз?
— Хочу, штоб ты сам увидел мальчонку. И о нём тоже поведай Матвееву. Царь думал сему мальцу вернуть земли его отца и фамилию, а меня с Одоевским Никитою сделать опекунами.
Тяжёлая дубовая дверь раскрылась, и монах ввёл полуторагодовалого Ивана. Ребёнок был напуган и жался к иноку. Ромодановский разложил перед ним пряники, мочёные яблоки, сахарные головы и даже финики. В глазах ребёнка стояли слёзы. С позволения боярина монах забрал подарки и увёл мальчонку, вцепившегося в его рясу.
Ромодановский и Алмазов, так и не посетив церковь, вернулись в карету, которая сразу рванулась с места.
— К завтрешнему утру, как соберешьси, заедешь ко мени. Я передам с тобой письма от царицы Натальи Кирилловны, от её брата Льва да и ещё кое от кого.
Андрей на третий день под самый вечер прибыл в Мезень. Городок напоминал небольшое село. Церкви небелёные, больших домов нет, одни избы. А грязища на улицах такая, будто бы нарочно разводили.
Дом Матвеева он нашёл почти сразу, хоть тот ничем не отличался от других. Изба как изба, к тому же никем не охраняемая. Двери низкие, доски нетёсаные.
Андрей толкнул дверь и вошёл. Закопчённые стены сразу бросились в глаза. Боярин Артамон Сергеевич Матвеев сидел в углу под образами и в свете лучины что-то писал. Его сын Андрей сидел тут же на небольшом ларе.
Артамон Сергеевич отвлёкся от письма и посмотрел на вошедшего. Взгляд мутных, выцветших глаз, потерявших надежду, вначале невнимательный, безразличный, засветился радостью, когда Матвеев узнал гостя и с раскинутыми руками бросился его обнимать:
— Андрей, да какими ж судьбами?!
В горле Алмазова начало щемить, перед ним был сильно поседевший старик.
— Да вота Григорий Григорьевич Ромодановский велел письма доставити.
Он выложил ворох писем, глупо улыбаясь. Матвеев, усадив Андрея рядом, вскрывал одно за другим письма и жадно читал долго, иногда заново перечитывая. Он тут же начинал писать и рвал написанное. Потом, будто что-то вспомнив, выставил из печурки чугунок с пшённой кашей без масла — для сына и Андрея. Снабдив обоих деревянными ложками, снова начал читать. Он читал, перечитывал полученные послания, обдумывал ответы.
Проснувшись рано, Андрей, вспомнив ужин, покинул избу тихо и у ближайших соседей купил двух гусей. Вернувшись, он свернул одному шею, и они с сыном боярина стали его ощипывать, смеясь. Внук лорда Гамильтона по матери и дьяка Матвеева по отцу был в этом явно сноровист. Боярин с ухмылкой смотрел на них:
— Два разбойника встретились, вам токма гусей и ощипывать.
Сварив гуся, устроили пир. Артамон Сергеевич даже позволил себе выпить настоечки. Объевшийся сын Матвеева уснул. Матвеев разложил перед Андреем письма.
— Запоминай, вот энто — царице, энто — её брату Льву, энто — Ромодановскому, энто — твому брату Семёну, энто — Василию Тяпкину, самое толстое, сам в руки отдашь, энто твому новому покровителю митрополиту Иоанну Ростовскому, энто — Апраксину, а энто — Башмакову. А теперича езжай, пока до воеводы не дошло, што у меня гости, которые меня гусями кормят.
Они крепко обнялись на прощание, и Андрей покинул Мезень.
В теремном дворце стук и беготня. Слуги стелили новые ковры, доставленные из Персии. Накрывали богатыми уборами, расшитыми травами, широкие резные лавки и подоконники. Смахивали пыль с киотов, вешали шитые жемчугом застенки на образа, наливали с верхом в лампады масло, вешали на стены новые парсуны.
Возы с севрюгой, судаками, снетками белозерскими, бочками с икрой паюсной и зернистой, с лососиной малосольной, сельдями и осётрами астраханскими, грибами солёными и мочёными, с языками говяжьими, поросятами пареными и журавлями копчёными, с лебедями и фазанами печёными, с телятиной парной и лежалой, зайчатиной и лосятиной мороженой тащились бесконечно через Боровицкие и Спасские ворота. После трёх месяцев ухаживания царь Фёдор Алексеевич решил «ожениться».
В натопленной бане мыли сенных девок. Мыли с мятой и полынью, чтобы снять любой сглаз и дурное слово. Им предстояло рядить невесту и петь девичьи песни от покоев невесты до середины дороги в собор.
Для избранницы царя уже приготовили шёлковую белоснежную сорочку, а коли не понравится — такую же нежную льняную, чулки охряные, такого же цвета рубаху до пят с жемчужными и изумрудными запястьями, тончайшего шёлка летник с рукавами до полу. На левую руку браслет царицы Софьи Палеолог, на правую царицы Анастасии Романовой. В серебряной коробочке принесли подарок жениха — богатое ожерелье с лалами и адамантами[156], как солнце горит, цветами разными переливается, глаз отвести нет возможности.
Все спешат. Дело осталось за малым. Швеи кремлёвские уж последние стежки делают на невестином широком опашне тонкого сукна и цвета клюквы, сверху донизу одна за другой пуговки перламутровые пришиты прочно-намертво, а ещё поверх наденется поволока сребротканая, укроет лик невесты.
Работа спорится. Все ждут не дождутся желанного дня. И вот оно пришло, утро восемнадцатого июля — день венчания.
В Спасо-Преображенском соборе тщательно законопатили окна и все щели — ни малейшего дуновения! Натопили средь лета до одури, надышали, хоть в обморок вались.
Служил сам патриарх Иоаким в новой тяжёлой ризе, почитай, одного золота с полпуда только в крестах, а о всём остальном и говорить не приходится.
Сотни огоньков свечей дрожали в позолоте паникадил, подсвечников и канделябров. Дюжина великанов дьяконов, исходивших потом и не смевших утереть чело, размахивали тяжёлыми кадилами. На левом и правом клиросе — яблоку упасть некуда. То плечо к плечу стоят хористы, громкогласно и сладко вздымают под высокий купол божественные слова. Слушать — лепота неземная.
Разомлевшие бояре старательно крестятся, отвешивают поклоны, бухаются на колени. Старшие боярыни вслед за царём вводят невесту и подводят её к алтарю. Поволоку убирают с лица, и девятнадцатилетний жених, весь сияя, берёт руку своей семнадцатилетней невесты. Служба начинается. Венец над невестой держит царевна Софья, венец над царём — боярин князь Никита Одоевский, последний из представителей удельных фамилий, сохранивший могущество и власть. Патриарх медленно ведёт службу, но вот она закончена, и дьякон иерихонским рёвом[157] возгласил долголетие. Молодых повели вокруг аналоя. Дрожащей рукой государь взял узкую, холёную кисть Агафьи и последовал за патриархом. К целованию поднесли большой золотой крест. Согласно чину, Агафья опустилась на колени и поцеловала сапог мужа. Патриарх Иоаким, повернувшись лицом к государю, нараспев возгласил, что отныне они муж и жена.
