Глеб Пакулов - Гарь
Приударил дождь, гром смял охи колокольные, но люд стоял, не разбегался. Розно он вёл себя в единой толпе: и на коленях стоя земно кланялся, бия себя в лоб щепотью, и стоя отмахивался двумя перстами, но Никон этого не видел: изношенная жизнь отпячивалась от него, и в последний её дожинок явилось мниху, что вознесён он бысть плотию и зрит на землю с какой-то высоты, видит воинов в мокрых плащах, с копьями в руках, в медных шеломах с красными гребнями, как они спешно сбегают с холма, блистая поножами и прикрываясь от стегающего ливня круглыми, с орлами, щитами. И ему стало надо — теперь же стало надо, не промедлив мига, бежать куда-то за ними, прятаться. Он рванулся вниз, как ныряльщик со скалы, выбрасывая вперёд руки, но что-то властно придержало кисти. И он задёргался в отчаянии. Над ним гружённой каменьями телегой катался гром, слепили, вызмеиваясь, молнии и шипя ввинчивались в холм. Ветер вдавил глаза, растрепал и отбросил бороду, сёк дождевой дробью. И Никон закричал, выгибаясь, и вновь кто-то сильнее прежнего прихватил кисти. Он закосил обезумевшими глазами и узрел свои руки, прикрученные ремнями к толстой перекладине, и ноги, увязанные вервием к деревянному столбу. Он висел на крайнем от двух других, они были свободны, лишь заляпанные кровью и грязью холщовые хитоны валялись у подножий, да зелёная ящерка вертляво копошилась в них, упрятывая малахитовое тельце в грубых складках. И Никон заплакал, смиренно бормоча, что на этом столбе, по Писанию, должно виснуть Дисмасу, хулителю Иисуса.
— И-с-у-с-а! — визгом заложив уши, поправил его злобный голос.
— Исуса, — повторил и покорно обронил голову Никон: у подножия его столба с гнойной повязкой на левом глазу стоял, широко и прочно расходулив кривые ноги, насмешник над Сыном Божьим разбойник и убийца Дисмас. В ушах Никона заскрежетали слова, складываясь в давно ненавистное ему апостольское пророчество: «Несть на земле человека, кто отпустит тебе грех твой». И Никон чёрным мизгирём, опутанным своими же тенётами, завыкручивался на столбе, возопил:
— Хоть ты-ы отпусти-и!!
Дисмас галантно расшаркался, пальцем оттянул замызганную повязку, свойски мгнул мниху слепым, в бельме, глазом и захохотал, щеря ядрёные жёлтые зубы…
Игумен Никита с дьяком Чепелевым освободили Никона от увязок, стояли над носилками и тягостно молчали. Зримо было — пение и звон колокольный отчуждились от слуха старца. Он лежал смирно с удручённо прихмуренными бровями и как вздыхает умаявшийся мастеровой, что не успел по обету до заката пошабашить с урочной работой, так и Никон вздохнул горестно, кое-как приопрятил бороду чужеющими ладонями и заикал.
— Душа пузыри пушшат, — буркнул Сергий, — отходит, токмо незнамо камо грядеши.
Никита стал читать отходную. Сергий тронул локоть Чепелева, попросил:
— Ты ему уши-то упрячь, а то гольный сором, прости Господи.
Дьяк суетливо примял уши старца, утыкал их под камилавку. Никон открыл утопшие во влаге глаза и замычал, выпрастывая с пузырями невнятные слова. Архимандрит Сергий отмахнул свою гриву и, придерживая наперстный крест горсточкой, припал ухом к бескровным губам Никона. Послушал и, чем-то довольный, медленно распрямился. Чепелев — око и слух государя Фёдора — строго потребовал:
— Што он шептал? Прощение государю? Ну-у!
— Ничего подобного, — твёрдо, в глаза дьяку, ответил Сергий. — Пробулькал токмо — Исус. И ещё — отпусти.
— Боже, буди ему грешному, — кивнул угрюмый игумен.
На глаза Никона накатились синюшные веки, и казалось, он помер, но пальцы правой руки засудоражились, он немочно понёс их ко лбу, складывая то в щепоть, то в двуперстие, и не донёс — потыкался ими во что-то незримо заступное, всхрапнул и обронил на живот жёлтые плашки пальцев.
После смерти Никона уже новому царю, которого знавал ещё мальчиком, бывая в царских покоях, писал Аввакум с надеждой на добрые перемены.
«Царю русскому и великому князю Фёдору Алексеевичу.
Издалече вопию к тебе — милостив буде ко мне и помилуй мя, Алексеич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитеся, о тебе люди русские, расточенные по горам и лесам, радуются, што Бог нам даёт державу в тебе крепку и незыблему. Порадуй меня, отрасль царская, и не погуби, зане ты царь мой, а я раб твой: ты помазан елеем радости, а я обложен узами железными, ты, государь, царствуешь, а я во юдоли плачевной плачуся. Увы мне! Помилуй меня, сыне Давидов, помилуя мя, от лют избави — один бо еси ты нашему спасению волен. Аще не ты по Господе Богу, кто нам поможет? Столпы веры дедичей поколебашеся наветом сатаны, патриарси изнемогли, святители падоша и всё священство еле живо — Бог весть может и умроша. Увы, погибло благоговение земли и несть исправляющего в человецех. Спаси их, Господи, ими же ведаешь судьбами, излей на них вино и масло, да приидут в разум.
А што, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, погубителей сатанинских, что Илия-пророк, всех перепластал во един день. Не осквернил бы рук своих, но, чаю, и освятил бы. Да воеводу бы мне крепкого, умного — князя Юрия Алексеевича Долгорукого. Первого бы Лигаридуса, собаку, и рассекли бы начетверо, а потом и никониян. Небось не согрешим с князем, но и венцы победные получим. Надобно сказать Иоакиму патриарху: отступи от римских законов, дурно затеяли, ей-Богу! Шиши те антихристовы, государь, что нагрянули на Русь, и его, Иоакима, надувают аспидовым ядом. Теперь вся надёжа на тебя, царь православный!
Скажу тебе — Бог судит между мной и царём Алексеем. Слышал я от Спаса — в муках сидит он в жупеле огненном, адовом: то ему за его греховодную правду. Иноземцы, римляне да греки, што знают? Что велено им, то и вытворяли над Россией. Своего царя Константина потеряли безверием, предались турку, да и моего Алексея в безумии его поддержали, костельники, слуги антихристовы, богоборцы.
Прости, державне, пад поклоняюся. Благословение тебе от Всемогущей десницы и от моей, грешного Аввакума протопопа. Аминь!»
Напрасно ждал перемен Аввакум, но и письмеца руки царской не дождался. Тем временем померла и вторая царская покровительница протопопа — Ирина Михайловна, а по Руси ещё яростнее продолжились гонения и казни исконноверцев. Вконец разуверившись в новом царе, Аввакум перестал слать ему письма. Писал их народу, и они расходились широко по России, даже в далёкой Сибири чли их. С одним таким письмом и попался в Москве стрелец Пахом Миши-гин, и после недолгих допросов был казнён на Лобном месте. Да не одно оно было, письмо, были и другие послания к чадам духовным. Их читали, переписывали, передавали друг другу. И хотя иные из грамоток вроде и не предназначались для глаз и ушей царёвых, однако ж доходили до него.
«Возлюбленные чада мои! Ещё ли вы живы, любящие Христа истинного, Сына Божия и Бога, ещё ли дышите?
И я не моею волею, но Божиею до сего времени жив. А что я на Москве гной расшевелил и еретиков раздразнил своим приездом из Даур, то уж мне так Бог изволил быть на Москве. Не кручиньтесь на меня Господа ради, что из-за моего приезда страждете. Если Бог за нас, то кто на ны? Встанем, братие, станем мужески, не предадим благоверия Руси. Пусть никониане покушаются нас отлучить от Христа муками и страстями, но статочное ли дело изобидеть им Христа Бога? Слава наша Христос, утверждение наше — Христос, прибежище наше — Христос!
Обманул собака Никон, понудил царя Алексея тремя перстами знаменоваться: «Троица-де есть Бог наш в трёх перстах, тако и надо знаменоваться». Царь-то, бедной, послушал ево да дьявола и посадил себе на лоб. Ну дожили, попустил Господь до краю, но вы не кру-чиньтеся, мои православные христиане! Право будет конец, скоро будет. Ей-ей не замедлит. Потерпите, сидя в темницах, не поскучте, пожалуйте. И я с вами же, грешник, терплю. Никола Чудотворец и лутше меня был, да со крестьянами сидел пять лет в темнице от Максимиана-мучителя. Да то горе они пережили, миленькие, и теперь радостию радуются со Христом, а Максимиан где? Там же, где теперь наш царь-мучитель — Алексеюшко-то неразумной, — ревёт в жупеля огня адова. На вот тебе столовые долгие пироги, и меды сладкие, и водка процеженная, с зелёным вином! А есть ли под тобою, наш Максимиан-мучитель, перина пуховая и возглавие? И служки опахивают ли твоё здоровье, чтобы мухи не кусали и не гадили на великого государя? А как там срать тово ходишь? Спальники-робятки подтирают ли гузно-то у тебя в жупеле том огненном? Сказал мне Дух Святый — нет-де там у тебя робят тех, все здесь остались, да уж и не срёшь ты с кушанья тово, самого помалу кушают черви, великого государя. Ох, бедной, безумной царишко! Што ты над собою содеял! Ну где твои светлоблещущие ризы и златоуряженные кони? Где золотые палаты? Где строения сёл любимых, где потехи соколиные, где багряноносная порфира и венец царской, бисером и камением драгим устроен? Где светлообразные рынды-оруженосцы, яко ангелы пред тобой попархи-вали в парчовых платьях? Где все затеи и заводы пустошного века сего, в них ты упражнялся без устали, оставя Бога и служа идолам бездушным? Сего ради и сам отринут есть от лица Господа во ад кромешный. Ну, сквозь землю пропадай, блядин сын! Полно христиан тех мучить, давно ждала тебя матица огня адова. Вот и сиди в нём до Судного дня! Сломила-таки Соловецкая обитель гордую державу твою!!»
