Галина Романова - Роман Галицкий. Русский король
Знал Рюрик, на какую мозоль уступить Ольговичам. Опасались они, что не получит их род Киева, всюду кричали о своих правах. А тут выходило, что уж давно занял их вотчину Роман волынский. Приосанились, подумав об этом, четверо Игоревичей. Средний, Святослав, так вовсе смотрел Рюрику в рот - ещё бы, женат на дочери великого князя. Да один из детей Святослава Всеволодича, Глеб, тоже Рюрику зять. И тоже сидит, внимательно глядя на тестя.
- Не допустим сего! - зашумели Ольговичи. - Не дадим Роману наших отчин! Эдак он всю землю под себя занять захощет!
- Захощет, непременно захощет! - поддакивал Рюрик. - В Царьграде его самодержцем русским зовут, а меня всего лишь правителем. Смекайте, князья, как вас величают! Чуть ли не Романовыми подручниками!
- Не бывать! - взвился старший Игоревич, Владимир. - Ольговичи никогда ни у кого в подручниках не ходили!
Горяч был новый новгород-северский князь. Ещё четырнадцать лет назад эта горячность едва не стоила ему головы, когда в одиночку пустился его отец в степь на половцев и вместе с сыном попал в плен. Пришлось тогда Владимиру поневоле стать тестем половецкому хану Кончаку и целый год жить в степи заложником. С годами прибавилось у Владимира разума, но норов остался таким же вспыльчивым и неукротимым.
- Не ходили - так походите, - предрёк Рюрик. - Не вы, так ваши дети. Романко что учудил? Законную жену свою, дочь мою, чуть в монастыре не сгноил, а сам девку какую-то подобрал и живёт с нею, милуется. Эдакое князьям не прощается. Вспомните, как восстали бояре на Осмомысла, когда спутался он с Настаськой. А сын его, Владимир, тоже чрез поповну стола едва не лишился, и за то, что не бросил он её, покарал его Господь. Романко по их стопам пойти решил - ну, а мы станем карающей десницей Божьей, которая свершит правосудие. Не позволим никому идти супротив Руси!
- Не позволим, - закивали Мономашичи: Ростислав первым, остальные за ним вслед.
- И вас, Ольговичи, ныне зову я в поход против Романа волынского. Совокупившись, ударим мы по нему. Он, сказывают, всех бояр извёл, ныне опереться ему не на кого, легко скинем его со стола и галицкого, и волынского. Пущай к ляхам своим разлюбезным катится. Среди нас найдутся достойные владеть и Галичиной, и Волынью.
Это заявление было князьям ещё больше по душе. Мономашичи кучно были согласны с Рюриком, Ольговичи держались настороженнее. Чуяли они в словах великого киевского князя подвох. Думали, что хочет Рюрик чужими руками жар загрести. Их дружины будут с Романовыми полками воевать, а после придёт Рюрик и на правах великого князя заберёт себе лучшее. Добро хоть несколько Червенских городов даст Игоревичам как наследство матери. Да и младшие Святославичи были себе на уме - помнили они Рюриково коварство, помнили ещё, что был Роман союзником Ярослава черниговского.
И хотя кивали на предложение великого князя, никто не верил ему и ждал обмана.
Однако дело сладили. Всеволод Чермный от имени Ольговичей ударил с Рюриком по рукам, князья отстояли торжественный молебен, целовали крест и долго пировали, на радостях выставив киянам несколько бочек вина и мёда. А после поскакали по дорогам гонцы - поднимать подручных князей, собирать дружины и готовиться к войне.
3
Не спеша, двигаясь известными торными дорогами, добрался до Киева купеческий обоз из Галича. Привезли соль, кузнь, дорогое узорочье. Соляников в Киеве ждали, встретили с почётом.
Разместившись в гостевой избе на купеческом подворье на Подоле, Хотен захотел пройтись по ремесленной слободе - город посмотреть, себя показать, а заодно справить подарок молодой жене, Меланье Угоряевне, что ждала его в Галиче с новорождённой дочкой. Обещал Хотен купить жене колты - знал, что такую, как в Киеве, зернь с поволокой, нигде больше не увидишь.
Приехал он не один. До Киева путь вместе с ним держал старый купец Ермолай и сын его Могута. Дале предстояло им двигаться вниз по Днепру до Олешья и Царьграда, а Хотен думал подниматься выше, к Чернигову.
С собой Хотен взял Никиту. Тот долго умолял отца отпустить его с купцами. Старый Угоряй, одряхлев, стал злым и подозрительным, сына попробовал отходить костылём, кричал, что проклянёт за то, что волю отцову не исполняет. Но, пошумев, отпустил. И сейчас Никита с разинутым ртом шёл за Хотеном, глядя во все стороны.
Велик и богат Галич, а Киев, мать городам Русским, и того богаче. На Подоле избы стоят кучно, заборы крепкие, боярские терема высятся над улицей. В ремесленной слободе под каждой кровлей мастерская. Там и ткут, и шьют, и куют, и снаряжают. А торговище каково! Были бы гривны - и обуешься, и оденешься, и поешь-попьёшь сытно, и коня со сбруей справишь, и вооружишься, и подарок отцу-матери припасёшь. Звучит на площади не только русская, но и угорская, и польская, и свейская, и арабская речь. Толкутся купцы из Царьграда и с Востока, свысока поглядывают на народ привёзшие шёлк верблюды. Даже половец иногда проскользнёт - из тех, что осели на Руси в южных её пределах. У причалов стоят купецкие лодьи, тесно стоят, не протолкнёшься. Иные пришли издалека, видели не токмо Русское, но и Срединное море, плавали до Рима и мавров, побывали в Свейском море. А надо всем этим высятся каменные крепостные стены Горы, над которой золотом горят маковки Святой Софии и Десятинной церкви. Да, богат и славен Киев-город. Это владимирцам из-за их лесов не видать далеко, вот и кажется, что поблекла его слава, обветшали стены и оскудела земля.
Хотен в толпе как рыба в воде. Даром что ныне одноглаз - всё видит, всё примечает. Только что разглядывал новый доспех в руках бронника - и вот уже кричит не по-нашему, размахивает руками.
По своим делам шли иноземные купцы. В отороченных мехом накидках и маленьких шапочках набекрень. Один остановился, пригляделся, хлопая глазами. Хотен подбежал, тряхнул за плечо:
- Эй, Юлиус! То Хотен!
- О, Хотэнос! - наконец расплылся в улыбке иноземец. Повернулся к своим, стал объяснять. Хотен тем временем кивнул Никите:
- Юлиус Свейн, из Оломоуца. Мы с ним ещё в Мазовии познакомились. Вместе до Гданьска добирались - он из Польши, я от литвы. После до Сигтуны ходили. Знакомец мой старинный.
Юлиус Свейн качал головой, удивляясь встрече. Остальные купцы, окружив их, расспрашивали Хотена о жизни, торговле и положении дел на Руси. Потом вместе отправились в гости к иноземцам, которые жили на своём подворье неподалёку от костёла. Никита, не зная, что делать, поплёлся за Хотеном, улыбаясь и кивая головой иноземцам, если те обращались к нему.
- Вы есть купец? - дорогой обратился к нему один из купцов на ломаном русском.
- Нет. С другом я. Он мне шурин.
- Кто есть? - наморщил лоб купец.
- Родич! Я и он - родня. Семья! Вот! Вместе!
- А, вместе, вместе, - купец заулыбался, похлопал Никиту по плечу.
У иноземцев засиделись допоздна, домой ворочались с больной головой, хмельные. Наутро, оставив непривычного к заморским винам Никиту отсыпаться, Хотен только окунулся в бочку с холодной водой, растёрся холстиной и отправился в ремесленную слободу один.
Как и вчера, он спрашивал женские украшения, но кузнецы, с которыми вёл беседу, всё время сворачивали на одно:
- Не время сейчас колты и подвески ковать. Не до узорочья ныне стало.
- А что ж такое?
- Не слыхал? Князь наш, Рюрик Ростиславич, в поход идёт. Всем бронникам, оружейникам, щитникам и седельникам дан наказ - ковать мечи, копья и топоры, собирать кольчуги и щиты.
- Война, что ли?
- Она самая.
Хотен тихо ругнулся. Когда война, тут не до торговли. Купцов на дорогах обдирают и свои, и чужие, а прибыли никакой.
- Это кто ж на Киев войной идёт? - продолжал он расспросы, в уме прикидывая, успеет ли он продать свой товар и что надо прикупить, чтобы не остаться в убытке.
- На Киев-то? - Добродушный кузнец улыбнулся в широкую остриженную кругом бороду. - На Киев разве что половцы, да те последние годы не шибко пошаливают. Не, сам Рюрик идёт войной - на галицкого князя Романа.
- А не брешешь? - ахнул Хотен.
- С чего? - враз построжел купец. - Две седьмицы назад все биричи про то на площадях кричали. Князья никак долго пировали, мёда и вина выставили… Неймётся им…
- А что, - ухватился Хотен за последние слова кузнеца, - киянам то не по нраву?
- Да кому ж по нраву-то война? - Тот даже сплюнул в сердцах. - Князьям токмо да боярам. Я младенец был, не помню, а батька с маткой сказывали, чего тут творилось, когда Юрий Долгорукий Киев на щит взял. Три дня город горел. Мамку мою снасильничали - прям у колыбельки, где я лежал. Думали - не встанет Киев. А все князья! Через них все неустройства. Нет бы сидеть Рюрику на Горе спокойно - лезет на рожон. И на кого! На Романа попёр! Роман-то, сказывают, князь ого-го какой!
