Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев
Исии заплакала, прижала к глазам ладони, потом отерла кончиками пальцев ресницы.
— Цинашима-сан сказал, что за тобой усилена слежка. Тебе не верят.
— Ну и что? — прежним тихим ровным голосом произнес Рихард и продолжил о себе в третьем лице: — Зорге делает хорошее дело. Война страшна, человек не может быть в военную пору счастлив… Повторяю: Зорге старается делать хорошее дело. Потом я умру. Это правда — я умру. Что поделаешь… Но зато люди будут счастливы. И ты будешь жить. Все складывается так, что, если Зорге не погибнет, вам будет трудно жить… Вам, японцам. А если я сделаю свою работу, то поверь мне, японцы будут счастливы. — Рихард поднялся со стула, стремительно переместился к Исии, вытащил из кармана шелкового халата платок, отер им ее глаза. Проговорил ласково: — Вишенка, — повторил, смакуя слово, сам звук, составные части его: — Вишенка!
Потом вновь заговорил о войне, которую он пытается предотвратить. Говорил он сбивчиво, неровно, как-то горячечно, глотая буквы, иногда проглатывал целые слова, таким Исии еще не видела Рихарда, но это был он, дорогой для Исии человек, единственный, может быть, в мире — других таких нет. И верно, нет.
У Зорге, как у всякого европейца, был акцент, по-японски чисто может говорить только тот, кто тут родился и прожил в Токио лет двадцать, не меньше, — но акцент не портил речь Рихарда, был очень привлекательным, даже пикантным, в Зорге можно было влюбиться только за один акцент. Исии очень любила Рихарда. Но не за акцент…
— Я постараюсь сделать все, чтобы защитить тебя, — сказал Зорге[1].
Лицо его потяжелело, резко обозначились складки, протянувшиеся от носа ко рту. Исии понимала, о чем говорит Зорге, и вместе с тем ничего не поняла. Рихард засек это, прервал речь и, ласково погладив Исии ладонью по щеке, прошептал нежно: «Спи, спи…», потом вновь пересел к столу.
— А ты когда ляжешь? — успокоенная, со слипающимися от усталости губами, прошептала Исии. — Ты тоже ложись спать.
— Мне надо еще немного поработать и кое-что обдумать.
Утром Зорге исчез из дома раньше, чем Исии проснулась. Ее разбудил яркий солнечный свет, острым, тонким, как спица, лучом, пробившимся сквозь опущенную на окно бамбуковую циновку, пробежался по лицу Исии, пощекотал нос, переместился на одну щеку, потом на вторую. Это было похоже на колдовскую игру. Исии чихнула и открыла глаза. Все происходило, как в детстве, давно она не ощущала себя так легко, как сейчас.
— Рихард! — позвала она громко, потянулась с силой — у нее, кажется, захрустели все до единой косточки, и не только косточки, запели все мышцы. — Рихард!
Рихард не отозвался. Она все поняла, ликующее настроение, поселившееся было в ней, исчезло. Исии закрыла глаза. И сразу перед ней закрутился хоровод лиц, одно лицо сменяло другое: Мацунага, Аояма, Цинашима, снова Мацунага… А где Рихард? Зорге не было. Ради Рихарда она утопила бы и Мацунагу, и Аояму, и… нет, Цинашима пусть пока живет, он не самый плохой человек в Японии. Но где же Рихард? Рихарда не было.
Исии закрыла глаза. Открыла их, когда услышала медленное шарканье подошв и сухое старческое покашливание — на второй этаж поднималась служанка.
— Исии-сан, — тихо проговорила служанка, сложила вместе ладони и поклонилась — уважение высказала, — хозяин срочно уехал, вас велел вкусно накормить, — служанка снова поклонилась.
А Исии показалось, что солнышко на балконе потускнело, игривые лучи его куда-то подевались, в комнату заползла большая, шевелящаяся, будто медуза, тень.
Завтрак был отменным — яичные оладьи, жареный бекон, кофе со сливками, на десерт служанка подала банановое мороженое и свежий ананас. Мороженое Исии любила. Потолстеть не боялась — у нее был такой организм, который не позволяет фигуре расползаться, да и при ее профессии расползшаяся фигура — это трагедия, за собой приходится следить постоянно. Отдельно, на блюдце, служанка подала сложенный вчетверо лист бумаги.
— От хозяина, — пояснила служанка.
Исии неожиданно по-девчоночьи обиженно шмыгнула носом — она знала, что написано в этой бумаге, медленными движениями — оттягивала момент — развернула ее. «Я тебя люблю, — написал Зорге, — поэтому ради твоей же безопасности прошу — ко мне пока не приходи. Очень прошу. Целую, Р.».
Горло Исии сдавило что-то жесткое, она даже закашлялась, но одолела себя — не заплакала, задавила возникший в груди кашель.
Через два дня Рихард прислал ей телеграмму — назначил свидание. Исии устремилась к Зорге, будто на крыльях — на одном дыхании.
Зорге встретил ее в центре Гиндзы, потерявшей по осени свою обычную нарядность, хотя виною этому была, наверное, все же война, грохотавшая на западе, — нежно поцеловал в щеку:
— Ты прекрасно выглядишь.
Отправились, как это бывало в прошлом, в «Рейнгольд». Исии сегодня не работала и могла спокойно посидеть с Рихардом за столиком.
Лицо у Рихарда было усталым, под глазами образовались тени, — и сам он весь был каким-то незнакомым, едва ли не чужим. Только вот глаза были знакомые, свои, теплые. Исии смотрела на Зорге, на его лицо и не отводила взгляда, словно бы не могла наглядеться.
— Ты знаешь, я встречался с Мацунагой, — сказал Зорге.
Исии кивнула в ответ.
— Значит, он у тебя уже был…
В ответ — новый кивок Исии. И — благодарный взгляд. Начальник отдела полиции «кемпетай» пришел к ней сегодня утром, очень рано, и своим визитом напугал мать Исии — та сразу поняла, что за визитер пожаловал к ним в дом, Мацунага, увидев это, замотал отрицательно головой:
— Я вам ничего плохого не сделаю, абсолютно ничего… Не бойтесь!
Он положил перед Исии пачку листов — протокол допроса, составленный несколько дней назад, — потратил тогда на протокол добрых три часа, — разгладил его ладонями.
— Вот, — произнес он неожиданно шепотом, — больше этот протокол никто никогда не увидит. — Мацунага оглянулся, словно за ним кто-то подсматривал. Спросил едва слышно: — У вас есть печка?
Печка в доме Исии была — маленькая, японская, под названием «хибати».
— Вот в этой печке мы и сожжем протокол, — сказал Мацунага, порвал протокол, сунул бумажные обрывки в печку и ловко поджег их, с одной спички. — Вот, — проговорил он зло и вдохновенно, — вот! — Коротенькой клюшкой разворошил горящие куски бумаги, проследил
