Валентин Пикуль - Океанский патруль. Книга 2
— Давай-ка, сынок, — сказал Прохор Николаевич и поцеловал его, как никогда еще не целовал, долгим отцовским поцелуем. — Иди, — слегка подтолкнул в спину, — не забывай своего батьку.
Сережка вскочил на подножку. Анфиса смотрела на него долгим вопрошающим взглядом, который, казалось, говорил: «А я как же?..»
— Писать буду, — хмуро сказал он, и в его лице Ирина Павловна угадала что-то такое, что напомнило ей молодого Прохора.
Она подтолкнула Анфису к подножке, сказала:
— Ну что же вы?.. Попрощайтесь!
Анфиса робко поцеловала Сережку, он густо покраснел и помахал рукой:
— Прощайте, прощайте!..
И уже издали крикнул:
— Сохранно вам плавать по Студеному морю!..
Прохор Николаевич резко повернулся на этот возглас, тоже крикнул в ответ:
— Спасибо! Не забывай, сынок!..
Поезд, наращивая скорость, быстро уходил в сторону юга.
— Ну, вот и проводили, — запечалилась Ирина Павловна. Анфиса все еще придерживала свой беретик, и Прохор Николаевич, беря ее под руку, сказал доверительно:
— Я-то в море часто пропадаю, так вы заходите к моей жене, а то она теперь совсем одна останется…
Придя домой, Рябинины долго сидели молча, словно прислушиваясь к тишине, наполнявшей комнаты. В аквариумах плескалась рыба, тикали часы, гудел за окном океанский ветер.
— Вот он перчатки забыл, — сказал капитан.
— Носи их тогда сам.
— Да боюсь, не налезут… Хотя, — он натянул одну перчатку, — хотя, кажется, в самый раз. Ну и лапа у него выросла!
— Большой, — покорно согласилась жена.
Опять сидели молча. Прохор Николаевич, набивая трубку, заметил — как бы между прочим:
— Надо бы вот этот шкаф туда передвинуть, а то он места много занимает. А буфет к окну придвинуть.
— Да, это правильно, — ответила Ирина Павловна.
— И ремонт после войны — обязательно…
И все, что они собирались делать, — передвигать шкаф, освободить комнату, отремонтировать квартиру, — все это было в конечном счете для него. Он уже вырос, он уже большой, будущий офицер, будет приезжать ежегодно в отпуск и жить здесь.
— А ведь знаешь, Ирина, — сказал потом капитан, — мне сегодня надо уходить в море.
— Надолго?
— Да, наверное, около двух недель прокачаюсь.
С этого момента разговор перешел на другую тему. Они стали делиться планами на будущее: «Вот я после войны…» — говорила Ирина Павловна. «А вот я…» — говорил он.
Прохор Николаевич рассказывал ей о своих наблюдениях над тюленями, сделанных во время походов. Ирина говорила, что ей хотелось бы другого — море она уже знает, интересуют озера. Во многих почти перевелась рыба — почему?..
Потом она сказала:
— Оставь свою трубку, — и прижалась к его плечу. — Ты вот даже не догадываешься, наверное, Прохор, — тихо произнесла она, — что я, чем больше тебя знаю, тем больше люблю. Конечно, есть мужья, которые нежнее со своими женами, добрее, заботливее, но таких, как ты, нету!..
— Ну, спасибо тебе, — и он погладил ее волосы, свернутые в косы. — Ты, Ирина, всегда была для меня дорогой и очень… нужной…
— Я люблю с тобой разговаривать, — продолжала она радостно, — но мы так редко видимся… Ну скажи, почему нам не удается поговорить с тобой вот так, как сегодня?
— Да все как-то нет времени, — словно извиняясь, сказал Прохор Николаевич. — Но ты обожди, Ирина, вот я вернусь из похода, и мы с тобой поговорим еще.
— Хорошо, я буду ждать тебя, очень буду ждать…
Он оделся, взял чистое полотенце, шерстяные носки, поцеловал ее и — ушел…
Последняя радиограмма была получена от него 4 ноября; в ней он сообщал координаты своей шхуны: 71° 25' 08» сев. широты и 36° 44' 19» вост. долготы.
Только после войны контр-адмирал Сайманов, разбирая архив гитлеровской эскадры «Норд», случайно наткнулся на одну запись в журнале военной радиостанции города Гаммерфеста; в этой записи говорилось, что в ночь на 4 ноября 1944 года была получена последняя шифровка от подводной лодки Ганса Вальтера Швигера, которая больше никогда не вернулась в базу. Сайманову удалось отыскать и текст самой радиограммы гитлеровского корветтен-капитана; координаты, указанные им, лишь на несколько минут градусной сетки не совпадали с координатами судна-ловушки Прохора Николаевича Рябинина. Вполне возможно, что ночью противники не заметили один другого, а на рассвете схватились в жестоком сражении; можно только догадываться, как шхуна-победительница долго шла к родным берегам, пока море не залило ее через пробоины, и где-то в открытом океане капитан «Аскольда» нашел свою смерть…
»Триумфальный марш»
Русские самолеты сбрасывали над позициями горно-егерских войск листовки. Все егеря знали, что, имея такую листовку, можно было безбоязненно сдаваться в плен: листовка служила пропуском, в котором указывалось, где и когда можно сложить оружие.
Однажды пять солдат лейтенанта Вальдера подобрали такие пропуска, а вечером на позицию нагрянул наряд полевой жандармерии, и всех пятерых расстреляли на бруствере окопа. Пауль Нишец знал, что только Яунзен видел, как они прятали по карманам эти листовки, и, скрывая озлобление, сказал:
— Сознайся, Франц, это ты выдал пятерых своих товарищей, чтобы тебя отпустили в отпуск?
Худосочный егерь разволновался, стучал себя кулаком в грудь, клялся, что это не он.
— Неужели не веришь? — спрашивал.
В отпуск Франца Яунзена, впрочем, все равно не отпустили, и когда он напомнил об этом командиру взвода, Вальдер велел ему убираться ко всем чертям.
Немецкий солдат был издавна приучен, что независимо от чего — наступаем или отступаем, — все равно: подошел срок — укладывай вещи и поезжай на родину. «Значит, плохи наши дела, — рассуждали в блиндажах солдаты, — если даже в отпуск ехать не разрешают…»
Однажды, после затяжного боя около норвежского поселка Лангфьюрботна, Франц Яунзен отвел Нишеца в сторону и сказал:
— Слушай, Пауль: ты солдат опытный, а я хитрый, — отличное содружество, не правда ли?.. Здесь, если смотреть на все трезвыми глазами, уже все кончено. Давай попытаемся перебраться на юг к англичанам. Они, конечно, не слишком заласкают нас за то, что мы бомбили их Лондон, но… Сам понимаешь, это все-таки не русские…
Ефрейтор с трудом повернул голову. Когда они отступали из Никеля, приходилось выскакивать из одного горящего дома через окно: Нишец выбил впопыхах оконную раму головой — вот с тех пор и болит шея.
— Нет, — ответил он, — я не пойду на юг!
— А что же ты решил делать?
— То же, что и ты. Только мне можно идти туда…
— Куда — туда? — не понял Франц.
— А вот в ту сторону, — и рукой ефрейтор показал на восток, где курились плоские фиельды.
— Ты хочешь сдаться красным?
— Да не все ли равно, — спокойно ответил Нишец.
С минуту Франц покачался на своих тонких ногах, потом внезапным прыжком отскочил в сторону и вскинул к плечу шмайсер. Его худое, синее от холода лицо исказилось гримасой той страшной жестокости, какой обладают в порыве отчаяния одни только трусы.
— Я тебя убью сейчас как предателя! — гневно выкрикнул он, дергая заедавший от густой смазки затвор автомата.
Но в то же мгновение полетел, задрав ноги, от крепкого удара кулаком в челюсть. Вырвав у Яунзена шмайсер, Пауль Нишец сказал:
— Довольно!.. Вы достаточно поиздевались над такими глупыми немцами, как я… Кончается ваше время! — И, деловито спустив затвор, ефрейтор высыпал на снег все патроны. — Подбирай, если хочешь! — и передал нацисту пустое, обезжаленное оружие…
А в окопах, куда вернулся Нишец, лейтенант Вальдер раздавал егерям Железные кресты.
— Дух Фридриха Великого, — говорил он, — этот дух воплощен в нашем гениальном фюрере, который по наитию свыше спасет Германию. Если не можете надеяться на себя, то надейтесь на чудо!..
Черно-красная ленточка креста Нишеца не обрадовала. Последнее время командование на кресты не скупилось. Достаточно было отбежать в сторонку от позиции и при этом не испугаться русских пуль, как уже можно было рассчитывать на повышение или награду. Лейтенант Вальдер, которого частенько стало покачивать от шнапса, тоже сделался кавалером Железного креста. Он держался благодаря шнапсу бодрее других командиров взводов, но однажды Нишец слышал, как лейтенант сказал:
— Черт возьми, неужели предстоит капитуляция?.. Русские стали неузнаваемы…
В плен ефрейтор попал совсем неожиданно, хотя уже готовился к этому с «черного понедельника». Он еще помнит тот момент, когда предусмотрительно сорвал с груди Железные кресты; помнит, что лез в карман за сольдбухом — солдатской книжкой, и очнулся от всего, уже только сдавая оружие.
Какой-то невзрачный на вид русский солдат, сидя на высокой куче трофеев с блокнотом в руке — это был солдат Семушкин, — придирчиво осмотрел шмайсер ефрейтора и устало сказал:
— Тысяча восемьсот пятнадцатый… И такой же грязный, как и все! Не было за вами, видать, присмотру, запустили оружие… Ну-ка, сначала почистить.
