Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера
Находятся такие люди, которые насмехаются над Керен Каемет, ссудившей деньги членам «Ахузат Байт»; ведь среди членов товарищества есть торговцы, и лавочники, и ростовщики, но они жалеют свои деньги, приносящие им высокие проценты, а просят общественные деньги под низкий процент. А есть такие, что насмехаются над членами «Ахузат Байт», которые собираются строить на песке и понятно, какой их ждет конец, так как всем известно, что значит «строить на песке». И мало того, у них еще прибавятся к расходам расходы, так как заработок их – в городе, и они будут вынуждены платить за подвозку, и нечего уж говорить о детях, которым необходима школа.
2
Не все думают одинаково. Одни насмешничают, а другие радуются; одни злятся и клевещут, а другие строят и отвечают им: место это, которое было безлюдно и пустынно, заполнится большими и красивыми домами, и декоративными деревьями, и в центре мы посадим большой сад, а вокруг сада построим синагогу, и библиотеку, и муниципалитет, и школы; и все улицы заполнятся мальчиками и девочками. Уже начала гимназия, что в Герцлии, строить для себя здание в нашем районе, и каждый человек, пожелавший предоставить своим сыновьям и дочерям общее образование на иврите, пошлет своих детей к нам, а с ними пошлет их мать, а потом придет и сам.
Солнце жжет невыносимо, и песок вздувается пузырями. От зари и до заката стоят рабочие, товарищи наши, по пояс в песке – и срывают горы, и засыпают овраги, и прокладывают дороги, и мостят шоссе. Горы и холмы опускаются, а овраги и впадины заполняются. Ящерицы и змеи убегают, и вороны со всем своим семейством расправляют крылья, взлетают и исчезают. Вагонетки за вагонетками мчатся в спешке, а товарищи наши везут их с песней. Промокает одежда их от пота и просыхает на солнце. Десятки наших товарищей, одетых в лохмотья и желтых от лихорадки, стоят голые по пояс; и счастливы они в своей работе, и радуются они плодам своего труда.
Временами веет прохладный ветер, и аромат сикомор веселит душу своей сладостью. Молодые люди, которые уже отчаялись и разочаровались в Эрец, спрашивают себя: что это с нами было? Горышкин ухватился за вагонетку и тащит ее. Лицо его загорело, и глаза красные. Днем он перевозит песок, а ночью он пишет. Сколько тачек он провозит днем – столько листов он пишет ночью. В данный момент его записи не важны, но в будущем, когда будут стоять выстроенные дома и люди будут жить в них, раскроют книгу его записок и прочтут в ней, как строились эти дома и кто строил их. Менделе и Бялик пишут о лодырях и о тружениках, а вот он пишет о стране и о строителях страны. Мир меняется, каждый, кто захочет узнать, как отстраивалась Эрец, возьмет книгу Горышкина и прочтет ее.
Туристы, которые позднее приедут осматривать Эрец, увидят красивый новый квартал, который называется Тель-Авив, где каждый дом окружен небольшим садом, и все улицы – чистые, и мальчики и девочки играют на улицах, а старики сидят, опираясь на свои трости, и греются на солнце; те самые туристы не смогут представить себе, что место это было совершенно безлюдно. Человек видит красивую девушку, само совершенство, и не представляет себе, что девушка эта не была от рождения так прекрасна и совершенна, но много труда положили на нее ее родители и временами даже ссорились из-за нее. Когда выросла дочь и предстала во всей своей красоте и прелести, отец ее и мать опять ссорились из-за нее, и каждый утверждал, что только благодаря ему стала она той, что стала. Так – Тель-Авив. Туристы убеждены, что Тель-Авив изначально был таким, а отцы-основатели Тель-Авива приписывают красоту Тель-Авива – каждый лично себе. Однако мы, признающие Вечно Сущего, признающие, что Он – Создатель, и Он – Творец, и Он – Всемогущий, и по своему желанию Он дарит жизнь, красоту и милосердие, мы смеемся над всеми теми, кто в своей наивности ошибочно полагает, что это они своими силами и своими руками создали Тель-Авив. Тель-Авив стал Тель-Авивом благодаря Вечно Живому, причем полной противоположностью тому, что задумали отцы-основатели Тель-Авива; ведь если бы и вправду Тель-Авив обязан был им своей прелестью, зачем же они проложили такие узенькие улицы, которые совершенно не годятся для города?
Часть семнадцатая
Ицхак хочет вернуться в Иерусалим и не может
1
В это время вернулся Рабинович из-за границы. Вначале друзья не узнали его, оттого что у него появилась седина и оттого что он был одет как иностранец, пока он не хлопнул нас по плечу и мы не узнали его. Каждый, возвращающийся в Эрец Исраэль, даже если он одет, как чужестранец, как только коснется ногами ее земли, снова уже не чужой ей.
Ицхак услышал, что Рабинович вернулся. Он горел желанием увидеть его – и боялся его. Хотя закончились все его счеты с Соней, счеты его с самим собой не закончились. И если раньше все время стоял образ Рабиновича перед его глазами, то в эти дни он вырос в несколько раз. И как он вырос, так вырос тот самый грех, и все уловки не оправдывали того, что было. И если поставит он перед ним Шифру чтобы доказать, что нет у него ничего с Соней, тот, кому он это доказывает, поставит перед ним Соню. Из-за своей любви к Шифре забыл Ицхак достоинства Сони, и удивлялся сам себе, и спрашивал себя: что увидел я в ней? А тот, кого он убеждает, скажет ему: и я задаю этот вопрос. Потерял Ицхак покой и не находил никакого удовольствия от своего пребывания в Яффе, хотя совсем недавно ему было так хорошо здесь. Как только захотел он вернуться в Иерусалим, стал держать его барак. Этот барак, из-за которого он задержался в Яффе больше, чем собирался там быть, не давал ему уехать: ведь нужно отдать ключ, а он не знает кому.
Сладкая Нога уехал, и ни одна душа не знает, куда уехал. Два или три раза приходила ребецн спросить о нем, и Ицхак отвечал ей: «Я не знаю». Два-три часа спустя после ухода ребецн приходил Мендл, обойщик мебели, пытаясь выследить ее. Оттого что не заставал ее, начинал злиться.
В конце концов спросил Мендл Ицхака:
– Где Ляйхтпус?
Сказал ему Ицхак:
– Не знаю.
– А кто знает?
– Ты знаешь?
Усмехнулся Мендл и сказал:
– Думаешь ты, что нет у меня других дел?
Сказал Ицхак:
– Вижу я, что есть у тебя тут одно дело…
– Ну, и это дело, к примеру, – каково оно, по твоему мнению?
– Я полагаю, что это достаточно ясно для тебя.
Погладил Мендл свою бороду и сказал спокойно:
– Хочешь ты знать мое мнение? Еврей, живущий по закону Всевышнего, помнит всегда то, что заповедано ему в пункте первом «Шульхан Арух», а это: всегда вижу я Всевышнего перед собой.
Бродит Ицхак вокруг барака, отходит подальше и возвращается назад. Кроме Хемдата, нет тут никого, кому можно передать ключ, но ведь Хемдат может вдруг взять и уехать на несколько дней, и если вернется Сладкая Нога, то найдет свой барак запертым, а ключа – нет. Решил Ицхак посоветоваться с господином Оргелбрендом, может быть, тот найдет выход. Пока что, куда бы ни пошел Ицхак, образ Рабиновича встает перед ним. Сидит он у себя в бараке – кажется ему, что Рабинович пришел. Закрывает дверь – выходит убедиться, не идет ли он. Слышит звук шагов – боится, что, может быть, это Рабинович. Не слышит ничего – боится, не ступает ли тот неслышно и не появится ли он вдруг. От страха перед встречей с Рабиновичем решил Ицхак срочно возвращаться в Иерусалим. В спешке отправился он к господину Оргелбренду, чтобы посоветоваться с ним по поводу передачи ключа.
2
Оргелбренд все еще жил в Немецкой слободе в мансарде Рабиновича. Оргелбренд доволен своей квартирой, и доволен хозяйкой дома, и доволен районом. Когда он возвращается со службы, то входит, садится у окна со своей маленькой трубкой во рту и смотрит на деревья, а вечером надевает свой головной убор и выходит прогуляться с тростью в руке. Что нужно неженатому человеку? Постель и стол. А если ищет он покоя – разве есть покой больший, чем здесь? Здесь нет собраний и заседаний, нет споров и нет скандалов, сидит человек у себя дома и получает удовольствие от всего, от чего можно получить удовольствие.
Со дня, когда видел Ицхак Оргелбренда в последний раз, поседели немного его волосы и стали еще печальнее его глаза. Перемен не произошло у него, но они надвигаются, так как директор АПЕКа решил назначить его начальником филиала. Пока еще Оргелбренд уклоняется, однако поневоле вынужден будет принять назначение: и отказаться невозможно, и муж мачехи нуждается в деньгах на врачей. Есть еще другая причина нужды его, Оргелбренда, в деньгах. Когда он был мальчиком, не выдержал он гнета отца, бежал в город Баруха Цвайринга, родственника. Принял его Цвайринг охотно и поддержал его. Теперь, когда Цвайринг разорился, справедливо будет, если он поможет ему в трудную минуту, да только не знает, каким образом. Если возместить ему расходы – неизвестно, сколько он потратил на него, а если приблизительно, так Оргелбренд не любит приблизительности. А если послать ему деньги в подарок, в этом есть что-то унизительное. Когда рассмотрел Оргелбренд самые разные способы помощи, решил он заключить сговор с Соней – дать ей средства на жизнь, а она напишет своему отцу, что нашла работу и не нуждается в его деньгах. Получится, что не будет у Баруха Цвайринга расходов на Соню. А если она хочет поехать в Берлин, чтобы совершенствоваться в своей учебе, готов Оргелбренд оплатить ей проезд. Как только он придумал это, стал опасаться, что если она уедет, то отдалится от него. Вспомнил он, что с первого дня работы в банке не пропустил ни единого дня и не брал себе отпуска. Теперь возьмет он себе отпуск и поедет с Соней, чтобы помочь ей в дороге и облегчить ей жизнь в Берлине. А в дни, когда школа закрыта, они пойдут в музей и в театр. И пока они – в Берлине, где нет у нее знакомых, кроме него, увидит она все то добро, что он делает для нее, и поймет, что нет у нее в мире никого лучше него. Перестанет она обращать внимание на всех молодых людей в мире и явится с ним к раввину, чтобы встать с ним, с Оргелбрендом, под хупу. Облачается раввин в парадные одежды и ставит им хупу, и такая невероятная отрада… И в храме играет музыка, и весь храм озарен светом множества свечей, и тяжелые дорогие ковры тянутся из храма наружу, и все знаменитые сионисты в Берлине приходят, чтобы принять участие в их торжестве. Потом берет он Соню, и отправляется с нею в свадебное путешествие, и так далее и тому подобное.
