Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
Для человека, начинающего придворную карьеру, было хорошей наукой, с какой осторожностью нужно было говорить с королём о будущем и настоящем, чтобы не ошибиться с тем, что тут признавали за правду, и что в другом месте было бы настоящей ложью.
Он убедился, с какой сыновней заботой о панском здоровье и настроении министр убаюкивал его и усыплял отлично придуманными баснями о его собственном правлении.
Все события несчастной Семилетней войны в покоях Августа III были триумфами и обещали слишком благоприятное будущее. Много громких общеизвестных и известных в покоях фактов игнорировали, они не существовали, иные приобретали цвет, который менял их природу.
Староста также вскоре, испугавшись, что невольно разболтает что-нибудь лишнее, стоял молча.
В покоях в этот вечер, к счастью, говорили больше всего о Дрездене, отводя внимание от Польши и того, что там делалось.
Король только с возмущением вспоминал о клевете, которой преследовали его любимого министра, а особенно о дерзкой статье, проясняющей его деятельность, написанной гетманом Браницким. Брюль спокойно, как невинная жертва, своим неприятелям платил большим великодушием, которое у его величества пробуждало уважение к нему.
– Для тех его врагов, – говорил Август с восхищением, – Брюль вместо того, чтобы требовать для них наказания, просит о привилегии и денежном подарке.
Так было в действительности, потому что министр, даже взяв с Чарторыйских привычный налог, устроил для них должности и золотоносные староства.
После ужина щуплый кружок королевских гостей начал расходиться и разъезжаться, а Платер вернулся к своим, чтобы там размышлять о чудесах, которые видел и слышал.
Брюль назавтра ещё вызвал его к себе, чтобы узнать о мелочах, которые имели для него большое значение. Среди других он забыл спросить о польном Литовском гетмане Сапеге, а скорее о красивой жене его, которая направляла политику мужа. Её влиянием он не брезговал.
Она обладала умами многих, говорили об очень ею заинтересованном сыне министра Брюля, к которому и она имела слабость. Находили, что даже король, когда её встречал, приветствовал с галантностью и сладостью на устах. Тем также усиленней старались отдалить её от двора.
Назавтра первые вопросы, заданные старосте, коснулись её.
– Прекрасная Магдалена, но не кающаяся, – сказал Брюль, – она в Вильне? Её глаза могут повлиять, а голос решить победу. Два гетмана должны держаться друг с другом.
– Гетманова в Вильне, – отвечал староста, – потому что туда должен был прибыть гетман, а его одного она бы не пустила.
– Она вполне права, – вставил Брюль, – она – его лучший адъютант.
– В каких отношениях гетман с женой, я не знаю, – говорил далее староста, – думаю, однако, что не слишком любят друг друга, а князю воеводе Виленскому вовсе не по вкусу прекрасная Магдалина.
– У него плохой вкус, – вставил Брюль.
– Он не раз давал доказательства этого, – рассмеялся Платер, – польная гетманова не задаёт себе вовсе работы, чтобы его приманить. У неё достаточно ухажёров, не считая мужа.
Староста вдруг прервался и стоял какое-то время молча.
– Вы, наверное, слышали о стольнике? – спросил он, понизив голос.
– Он в Петербурге, – сказал кисло Брюль. – Фамилия старается сделать из него великого человека, которым он никогда не будет. Не сомневаюсь только, что от отца и дядюшек он унаследует большую ловкость и умение сидеть в необходимости на двух стульях.
– Стольник вернулся из Петербурга, он в Вильне и усердно сидит при дворе около польной гетановой.
– Ах! – воскликнул Брюль. – Не слишком ли много – две Сапежины на одного Понятовского? Ведь известно, что он в больших милостях у княгини воеводивичевой Мстиславской. Достаточно бы было этой одной!
Платер рассмеялся.
– Ему приписывают не только эту новую добычу, но и надежду, что императрица на будущей элекции поставит его среди кандидатов на корону.
– Это уж слишком! – взрываясь смехом, воскликнул Брюль. – Вы грешите, мой староста, избыточным легковерием. Кому могло прийти в голову выдумать такую чудовищную нелепость! Стольник Понятовский! Кандидатом на корону!
– Relata refero, – ответил Платер, – хотя сам вижу, что слух нелепый. Для характеристики нынешней минуты и он имеет своё значение. Привезли его из Петербурга, не родился в Вильне.
– Он мог появиться на свет в Волчине, – сказал Брюль, – потому что Чарторыйским удобней было бы иметь на троне послушное существо своей работы, чем даже самим править.
Собеседники задумались. Затем, когда Платер думал, чем бы ещё накормить жадного до новостей Брюля, вошёл капеллан Августа III с поручением пригласить министра немедленно к королю. Брюлю хорошо были известны эти всегда по несколько раз на дню появляющиеся дела, для которых он был нужен, кончающиеся каким-нибудь очень банальным вопросом.
Король не мог без него жить, чувствовал себя покинутым и тревожился, и когда не о чем было с ним говорить, хотел хоть смотреть на него.
И на этот раз ничего более или менее важного он найти не надеялся, хотя капеллан уверял, что пришли письма от коронного подстольничего Любомирского, которые Август III сам распечатывал и велел их себе читать.
Узнав об этом, министр нахмурился, потому что боялся, как бы королевское своеволие не вошло в привычку, когда до сих пор всё проходило через его руки.
– Что же это случилось с его величеством, – сказал он капеллану, – что сам вскрыл письмо. Он мог найти в нём что-нибудь неприятное и беспокоящее, чего бы я мог предотвратить.
– Его величество, – ответил клирик, – так нетерпелив, потом что боиться, как бы вы не приказали отложить его отъезд в Дрезден.
Брюль, не дослушав до конца, тут же бросился в Саксонский дворец. Всегда запряжённые кони ждали команды.
Он застал короля с погасшей трубкой, тяжёлыми шагами прохаживающегося по покою. На столе лежало открытое письмо. Август III, ничего не говоря, отчаянным жестом рук показал его Брюлю, который жадно его схватил.
Коронный подстольничий имел обширные имения на границе с Валахией, ему было трудно там уследить.
Люди Любомирского, встретив татарских купцов, ограбили их и убили нескольких из их челяди. От этого поднялся вопль и нарекания не на Любомирского и его людей, а на саму Речь Посполитую.
Хан, угрожая, объявил, что если не будет удовлетворён, то стянет Орду и пойдёт с ней внутрь Речь Посполитой искать вознаграждения за свои обиды.
Испуганный король дрожал. Война с татарами, следовательно, с дикарями, жестокость и разбои которой были у всех на памяти!
Любомирский письмо хана с переводом переслал в оригинале королю, оправдывая своих людей, а в то же время подавая вторую жалобу татар, что Чарноцкий, богатый шляхтич из Сандомирского, который также имел собственность на пограничье, усмотрев возможную минуту, внезапно напал на них и привёл несколько сотен
