Александр Говоров - Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса: Сцены из московской жизни 1716 года
– А вот мы осведомимся об этом у самих охотников до купли книг. Ну-ка, артиллерии констапель[65] господин Щенятьев, конфидентно[66] нам сообщите, сколько книг вы изволили купить? Усадьба ваша богатством славится изрядно, не правда ли, что лучшим украшением ее будут книги?
Щеголь Прошка Щенятьев поспешно сгонял с себя дремоту:
– Книги?… Да, да, книги…
И поскольку он с явной надеждой взглянул на Бяшу, тот решил помочь своему недавнему товарищу по танцам. Достал книгу, которая Щенятьеву должна была быть знакома – ведь тот в недорослях на флоте образование получил, – раскрыл перед Щенятьевым титульный лист, и тот стал читать с затруднением:
– «Разговор у адмирала с капитаном о команде, или Полное учение, како управлять кораблем во всякие разные случаи…»
– Заметьте, – прервал его вице-губернатор, снова возвышая голос, – сколь прелюбопытно там напечатано, судари мои: «Начинающим в научение, отчасти знающим в доучение, а не твердо памятным в подтверждение». Вот вы, господин адмиралтейц-секретарь князь Голицын, наука эта как раз по вашей части, вестимо вы уже книгу оную прочли?
Прошка Щенятьев закрестился под епанчой[67] – слава богу, отстал идолище вице-губернатор! А молодой князь Голицын ответил пренебрежительно:
– Науку мы сию в Амстердаме проходили под учительной тростью самого государя и таким же образом доучиваем в Санктпитер бурхе. Для сего нам книг не требуется. Не твердо же памятны в подобающем им звании разные Фомки да Еремки, вот пусть себе книги и покупают.
От дерзких его слов всем стало неловко. Ершов же только прищурился и стал указывать разные меры. Например, всем служащим московских приказов под угрозой немилостей оную библиотеку непременно посетить. Или – купцам закупать себе книги, кои надобны, по плепорции своего торга.
Подойдя ближе к полкам, вице-губернатор посоветовал Бяше книги раскладывать по смыслу – политичные отдельно, фортификационные отдельно, навигацкие опять же в своем порядке. Так же и гравированный товар – куншты, персоны, ландкарты – развешивать по принадлежности к различным сьянсам, то есть наукам.
Наконец адъютант подал ему треуголку с пышным плюмажем[68]. Ершов нахлобучил ее и быстро поднялся на улицу. Свита поспешила за ним.
– Слышали? Слышали? – металась ворвавшаяся в библиотеку баба Марьяна, которая доселе стояла за дверью. – У них, у верхних-то, драчка пуще нашей идет! Князья не хотят безродным подчиняться, пирожникам да землепашцам… Бают, что и царевича Алексея Петровича князья-то перед государем оклеветали, а он, сказывают, за народ.
– Ай да баба! – восторгался Федька. – Прямо Сципий Африканский[69]! Так и чешет!
Хозяин же сказал сумрачно:
– Не твое, Марьяна, это дело. Иди-ка лучше тесто ставь на блины. Забыла, что завтра масленица?
Весна приближалась неудержимо. Тени на снегу стали синими до такой яркости, что смотреть на них было невозможно. Уже под солнцем кое-где звенела капель, а московские драчливые воробьи, казалось, хотели заглушить весь китайгородский торжок.
Однажды, уж после Сретенья, в лавке появился и первый охотник до купли книг. Бяша сперва его не заметил – был весь поглощен Устей, Устиньей, их новой домочадкой, которая в тот день явилась к нему по велению бабы Марьяны с веником и тряпкой. Бяша был обеспокоен, как бы она не перепутала порядок в книгах или, не дай бог, не порвала края хрупких кунштов. Но если правду сказать, приглянулась она ему, эта беглянка куда бы ни пошла – Бяшины глаза сами за ней поворачивались. А ведь слова путного не сказала, даже мельком на него не взглянула.
Между тем вошедший посетитель прохаживался вдоль полок, взмахивая рукавами добротной рясы, – это был поп, Множество попов, дьяконов и разного духовного чина толпилось неподалеку от киприановской полатки – рядом была тиунская изба[70], учреждение, где с них брали церковную подать. Но никто из попов, виденных Бяшей, не был так страшен. Черный, как цыган, с глазами, сверкающими из-под бровей, с разбойничьей бородой, он брал книгу, как некое насекомое, листал и, не досмотрев до конца, отбрасывал. При этом напевал невнятно:
– Дреманием леностным одержим есмь… Юже рыдаю днесь и содрогаюся…
Страшный поп принялся делать Бяше знаки, чтобы тот подошел, не зная, видимо, как его звать-величать. Но как только Бяша приблизился, надевая очки, тот, наоборот, отстранился. Стал осведомляться, сколько стоит та или иная книга, метал взгляды из-под насупленных бровей. Затем вдруг спросил: а почему на книгах рядом с именем царя – «напечатася бысть по повелению его царского величества» – не ставят теперь имени царевича Алексея Петровича?
А действительно – почему? Бяша тоже приметил: с титульных листов исчезли традиционные слова «…и благочестивого государя-наследника», как будто бы он, царевич Алексей Петрович, не дай боже, умер!
Видя, что он затрудняется ответить, поп скривил бороду в змеиной улыбке и попросил вызвать к нему отца.
Отец, войдя и увидев посетителя, на глазах у Бяши изменился, даже словно похудел. Но подошел почтительно, как водится, испросил благословения. Поп же только и спросил, понизив голос, есть ли для него из Санктпитера бурха газета «Ведомости» и не было ли писем от известного лица. Отец вручил ему сверток газет, а на второй вопрос, очевидно, ответил отрицательно.
Когда он ушел, отец стоял несколько мгновений молча, а Бяша в своих очочках издали видел у него на лбу бисеринки пота. Баба же Марьяна не преминула и тут вбежать и застрекотать:
– Протопоп это от Верхоспасского собора в Кремле, Яков Игнатьев, духовный был отец царевича Алексея Петровича… Он, считают, главный и есть сомутитель, вражды с отцом сеятель. Ох, по этому святителю, видать, давно плетка плачет!
Все промолчали на эту ее сентенцию, а Федька, промывавший уксусом печатные доски в сенях, спросил вполне серьезно:
– А по тебе, душа Марьяна, что плачет?
– Что ж по-вашему, – оскорбилась баба Марьяна, – уж ежели я не мужик, так и мнения политичного выразить не смей? А когда староста придет за побором или ярыжки кого из вас, загулявшего, приволокут, так Марьяна, яви милость, выручай?
И напустилась на Устю: дескать, метет она без души и пыль вытирает без тщания. Впрочем, она с Устей теперь обращалась ласково, хотя и не переставала расспрашивать о Мценске.
Наконец все ушли, и в лавке воцарилось привычное безлюдье. Только Устя, невидимая из-за прилавка, шаркала тряпкой, вытирая пол.
И вдруг она о чем-то спросила. Бяша поначалу не понял, что ее вопрос обращен к нему, настолько непривычен был девичий голос в его книжной пустыне. Он хотел переспросить, но сердце заколотилось от непонятного волнения.
И она спросила вновь:
– Для чего это?
– Что – это? – наконец вымолвил Бяша.
– Все. – Она обвела пальцем полки.
– Книги?
– Да.
Вот те на! А для чего, действительно, книги?
Бяша, еле собравшись с духом, принялся толковать, что книги суть реки, напояющие вселенную, что книжная премудрость подобна солнечной светлости, что дом без книг подобен телу без души.
Девушка слушала внимательно, выйдя на середину. Нежным движением руки поправляла волосы, выбившиеся из-под платка.
– А есть у тебя книга, – спросила она, не дослушав, – про которую ты мог бы сказать – вот прочту ее и стану блаженным?
Еще один вопрос, на который нипочем не ответить! Пусть бы она лучше спросила, кто такой Квинт Курций[71], книга которого лежит у Бяши на видном месте, или в какой стране света находится Америка.
– А ты знаешь такую книгу? – спросил он в свою очередь.
– Знаю, – спокойно ответила Устя.
– Как же она зовется?
– Голубиная книга.
Бяша даже присвистнул и, сняв очки, стал их протирать рукавом. Голубиная книга! Как не знать! Это же деды на базарах, калики перехожие[72], поют такую стихиру, в ней глупости несуразные вроде сказок про Еруслана и Бову[73].
– Такой книги нет, – сказал Бяша как можно более категорично.
– Нет, есть. – Устя отошла с таким видом, словно поняла, что и говорить-то здесь не о чем.
– Да нет же! – чуть не закричал Бяша. – Книгу, которая на типографском стане не выдрукована[74], нельзя считать книгой! Даже рукописная книга бессильна, потому что одинока, что же сказать о книге словесной, раз нет у нее ни страниц, ни обложки?
Но сам чувствовал, что говорит неубедительно.
А Устя, расхрабрившись, открывала крышки переплетов, заглядывала в титульные листы, рассматривала фронтисписы[75], где красовались дебелые богини или важные господа в кудрявых париках. Вдруг она прыснула в рукав и лукаво посмотрела на Бяшу.
