Ф. Самойлов - Вася Алексеев

Романов окидывает взглядом сидящих за столом и достает из кармана сложенный вчетверо листок.

«По широкому раздолью российской земли распростер свои могучие крылья наш царь беспощадный. В его леденящих объятиях очутились десятки миллионов русских крестьян. Они голодают! Опять голодают!»

Дмитрий Романов читает немного запинаясь — разволновался. Вася слушает его и смотрит на листок. Бросается в глаза последняя строчка: «Да здравствует социализм!» И подпись: «Центральная группа петербургских рабочих Российской Социал-Демократической Рабочей партии».

— Большевистская листовка? — опрашивает он.

— Конечно. Кто еще может оказать народу правду, кроме большевиков?

— Дядя Митя, — тихо говорит Вася, — я тоже должен бороться, я в стороне стоять не хочу.

— Да ты ведь с нами, мы знаем.

— Я всегда буду с вами. Вы только побольше дела мне давайте. Может, мне в деревню поехать, кружки там организовать? Я сумею.

— Сумеешь. Но погоди, придет время. А сейчас дела хватит и здесь.

В начале 1912 года в холодный январский день на воротах мастерской вывесили объявление. Возле него сразу собралась толпа.

— Чудно что-то, — пожимал плечами пожилой рабочий. — Новые номера придумали. Вишь ты, квадратных им мало, теперь еще какие-то овальные таскай.

— И сирена в мастерских… Музыки нам не хватало хозяйской. Неспроста это Лабунский затеял.

Лабунский — новый директор завода, и ничего хорошего рабочие от него, как и от старых директоров, не ждут. Но что означает объявление, в толпе поняли не сразу.

— Какой-то фокус…

— Очень даже прост этот фокус, — откликается Вася. Он стоит перед объявлением в толпе. — Дольше нас работать заставляют. Газета «Звезда» про эту затею еще когда писала.

— Сейчас мы, что ли, горбатимся мало?

По толпе прошел гул.

— А будем еще больше, если поддадимся. Считай сам. Прежде ты в шесть сорок опустил номер в проходной, значит вовремя на работу явился. Теперь тебе в шесть сорок надо уже и второй номерок в кружку опустить, овальный. А кружка где будет? Не в проходной, в цеху. Вот ты и беги пораньше, чтобы успеть. Нам до цеха от проходной порядочно топать, а другим еще больше — кому минут двадцать, кому и полчаса. Утром ходим и в обед снова. Вот на это время Лабунский нам и удлиняет рабочий день.

— Похоже, малый правильно толкует. Двужильные мы, что ли? — зашумели в толпе.

— А что? Если хозяевам покоряться, они в тебе и третью жилу найдут, да ее тоже потянут. Трехжильный тогда будешь…

Быть может, введение овальных номерков еще не самое большое притеснение из тех, которые приходится выносить рабочим. Но это новое притеснение, прибавившееся к прежним. А времена уже наступают другие, и в людях растет готовность дать отпор.

— Неужто и теперь терпеть?

— В пятом-то году знали, что делать… Бастовать надо!

Слово было сказано, давно уже не слышавшееся на заводе слово. Теперь оно зазвучало вновь — во дворах, в курилках, в углах мастерских. Вася и его друзья знали, кто его напомнил людям.

«Что же вы молчите? Действуйте. За вами право. Идите в союз», — обращалась к путиловцам большевистская «Звезда». Она писала о новых номерках уже во второй раз. Газету передавали из рук в руки. Читали каждую строку и, может быть, еще внимательнее — между строк. Призыв «Идите в союз» переводили безошибочно: бастуйте!

В эти дни Дмитрий Романов сказал Васе:

— Гляди, сынок, ты дела хотел. Вот оно начинается, дело. От вас, молодых, теперь многое будет зависеть.

Опять появились листовки. Одна, в полстранички, была напечатана крупными, расплывающимися лиловыми буквами. У кого-то из старых подпольщиков нашелся набор резинового шрифта, припасенный еще с пятого года. Буквы надо было собирать одну к одной и вставлять в маленькую жестяную формочку с деревянной ручкой. Формочка не то предназначалась для печатания канцелярских бумажек, не то была просто детской игрушкой. В ней помещалось всего пять коротких строчек, да на большее не хватило бы и букв. Чтобы напечатать коротенькую листовку, буквы в формочке приходилось менять несколько раз.

Другая листовка была размножена на гектографе — нехитром аппарате, воспроизводившем текст, написанный особыми чернилами на бумажной странице.

Подписи на листовках были разные: на первой — «Группа социал-демократов», на второй — «Группа революционной молодежи», но призыв один: «Утром 6 февраля не вставайте на работу!»

Вася читал листовки и завидовал тем, кто писал их и печатал. Разве он не мог бы это делать тоже? Но дел хватало и без того. До 6 февраля — дня, когда вводились новые номерки, оставалось немного времени, а хозяева действовали хитро. 6 февраля был первый день великого поста, «чистый понедельник», следовавший за масленицей с ее блинами и гуляниями, начисто опорожнявшими кошельки рабочих. Когда кошелек пуст и дома нет никаких припасов, трудно начинать забастовку. И все-таки надо было поднимать на нее людей.

В понедельник утром Вася шел на завод в густой толпе рабочих и видел вокруг себя сосредоточенные лица. Люди словно бы подобрались в предчувствии испытаний и борьбы. А ему было весело, он без удержу сыпал шутками.

— Будет дело под Полтавой, — говорил он, и глаза его горячо блестели.

Началось сразу же, как прогудели заводские гудки, а вслед за ними взвыли в цехах сирены — нововведение Лабунского. Люди стояли на своих местах и не опешили браться за работу. Не было слышно того слитного, нарастающего гула, каким обычно начинался день. Только немногие станки были пущены в ход. Те, кто работал на них — преимущественно пожилые люди, — стояли как-то ссутулясь, не глядя по сторонам. Они не хотели встречаться глазами с товарищами.

Вася и его дружки рассыпались по проходам. Они не церемонясь останавливали пущенные станки, выключали моторы трансмиссий. Их кепки были сдвинуты на затылок, глаза горели боевым задором. Карманы штанов оттягивали гайки — испытанное оружие заводской молодежи. Гайками можно отбиваться от полиции, можно угостить и черносотенца, штрейкбрехера, пытающегося сорвать забастовку. Но пока не было нужды пускать их в ход. Достаточно вытащить гайку из кармана и показать тому, кто начал работу.

— Лоботрясы, — ругался бородатый строгальщик, которого молодые (забастовщики заставили остановить станок, — жизни не пробовали, на батькиной шее сидеть привыкли. У меня семья, чем кормить буду?

— Наши батьки тоже бастуют, — откликнулся Вася, — а есть и нам охота. У молодых, знаешь, какой аппетит? Лабунский на то и рассчитывает. Да мы сумеем ремешок подтянуть.

Но действовали не только забастовщики. Цеховые начальники ходили по пролетам, высматривая тех, кто покорнее и тише других.

— Ты что стал, заснул тут? — прикрикнул мастер, подходя к бородачу. — Давай пускай станок.

Бородач хмуро поглядел на мастера, потом быстро взглянул на Васю, и тот поймал лукавую искру, мелькнувшую в этом беглом взгляде.

— А мы, как другие, — протяжно сказал старик. — Чай, не дешевле людей…

В пушечной забастовка начиналась дружно. Но что происходило в остальных цехах? Несколько забастовщиков отправились на разведку и вернулись ни с чем. Во дворе, у ворот мастерских, стояли городовые и поворачивали всех назад. Разговор у них был короткий:

— Пущать не велено!

Тогда установить связь взялись мальчишки. Они пробирались из цеха в цех незаметно. На грязных заводских дворах, заваленных кучами бракованных отливок, горами лома и стружки, укрыться ребятам было легко. Вася недаром почти год бегал по мастерским с разносной книгой. Он знал каждый проход и каждый укромный уголок.

— Конторщик послал, Вернадский, — говорил он, наткнувшись на полицейского. — Важное донесение.

И доставал из кармана какую-то записку.

Один раз это помогло. В другой раз городовой толкнул его со злобой в плечо:

— Сказано — не пущать. Захотел в участок?

Городовой стоял у выхода из мастерской, загораживая калитку. Он был кряжист, тяжел и выглядел неповоротливым. Его голова была закрыта рыжим башлыком, из-под которого торчал крупный нос и остро глядели глазки, голубоватые, как снятое молоко.

— Ну, раз нельзя… — протянул Вася и вдруг нырнул у городового за спиной.

— Держи! — закричал тот и пронзительно засвистел на весь двор. Но Вася уже скрылся за грудой наваленных друг на друга опок.

Вечером Вася и его друзья долго бродили по Емельяновке. Они были возбуждены, хотелось поговорить о многом, хотя устали ребята больше, чем за день обычной работы у станков.

— Везде народ рабочий — и в пушечной, и в прокатке, а в одном месте бастуют, в другом ломят на хозяев. Ты мне объясни, что это значит? — допытывался ученик токаря Лешка.