Алексей Мильчаков - Вятские парни
— Пойдемте, концерт уже начался.
В ярко освещенном зале стонала скрипка. Скрипача сменил оркестр балалаечников. Они с неменьшим успехом исполнили серенаду Шуберта и лихо оттренькали «Барыню».
Четырехголосый хор гимназистов спел народные песни: «Вдоль по улице метелица метет» и «Вниз по матушке по Волге».
Потом на сцену вышел стриженый, бледный паренек Цыпкин, вероятно, в чужом, не по росту, мундирчике.
— Я прочитаю балладу Жуковского «Перчатка»! — громко объявил он.
Мальчик читал взволнованно рассказ о рыцаре Делорже, дерзнувшем из-за каприза красавицы спуститься к хищным зверям за ее упавшей перчаткой… Вот он поднимает перчатку:
Как будто ничего с ним не случилось,Спокойно всходит на балкон.Рукоплесканиями встречен он,Его приветствуют красавицыны взгляды…Но…
Цыпкин передохнул, посмотрел на нарядных дам и отчеканил заключительные строки:
Но холодно приняв привет ее очей,В лицо перчатку ейОн бросил, и сказал: не требую награды!
Волна аплодисментов покатилась по залу и рассыпалась у ног Цыпкина. Мальчуган растерялся. Как-то неловко поклонился и исчез за кулисой.
В перерыве между концертом и танцами гости осматривали выставки, декорированные комнаты, заполнили буфеты.
И вот вдоль стен расставлены стулья. Блестит паркет. Музыканты на эстраде настраивают инструменты, шуршат нотными листами.
В проветренный зал вваливает молодежь, быстро расхватывая стулья. Наташа замешкалась, оказалась без места. Колька разыскал ей стул, а сам отошел к двери.
Послушный легкому взлету дирижерской палочки оркестр заиграл вальс Штрауса.
И тогда подошел к Наташе Игорь Кошменский. В черном с иголочки костюме, в белой хрустящей манишке и галстуке бабочкой, он замер перед девушкой в полупоклоне. Волнистые пепельные волосы упали на его высокий лоб, на темные брови, он что-то сказал, улыбаясь. Как распорядитель на танцах, он предлагал Наташе открыть вечер.
Наташа вспыхнула, медленно встала, смущаясь оттого, что все в зале смотрят сейчас на нее, потом тряхнула головой, засияла глазами и улыбкой и сделала короткий шаг к Игорю.
Игорь выпрямился, взмахом головы откинул волосы назад, протянул руку Наташе. Но в этот момент между ними встал Колька. Он колюче глянул в лицо Игоря и, почти не разжимая губ, процедил:
— Поищи другую!..
Кошменский не изменил позы, даже улыбался по-прежнему, только левая бровь дернулась, изогнулась, придавая матово-бледному лицу ироническое и презрительное выражение:
— Перестаньте глупить! — прошептал он с той же улыбкой: — Вы не на вашей Луковицкой. Мальчишка!
Чувствуя, как горячей кровью заливаются его щеки, как сжимаются кулаки, Колька зловеще прошептал:
— Ваше сиятельство! Если вы сию же минуту не оставите мою даму в покое, отведаете вот этой сдобы, — и он показал кулак.
Кошменский слегка пожал плечами, глянул через голову Кольки — он был гораздо выше его — и, повернувшись к залу, развел руками, покачал головой, словно извиняясь перед всеми.
Колька повернулся, увидел, что Наташа пробирается в толпе к дверям, почти бежит, прижав к губам платок. Он рванулся к двери, потом в коридор, в швейцарскую, бегал по всему зданию, но Наташи нигде не было.
Снова заглянул в зал. Игорь все-таки открыл вечер. Он шел в первой паре, держа за талию племянницу Булычева.
Колька почти до рассвета бродил по улицам, ругая себя последними словами, и с мучительным наслаждением твердил: «Да, да! Дурак! Мальчишка!».
Весенняя ночь
В учебных заведениях города закончились экзамены. Гимназистам вручили табели.
— Как дела, Черный? — остановил Кольку на гимназическом дворе Федос Ендольцев, один из любимцев Томеша.
— Потрясающие! Думал перетащат меня на брюхе в шестой. Зарезали.
— Значит, я посчастливее тебя. Нынче у меня без скрипа.
За воротами гимназии Федос спросил:
— Ты ведь домой сейчас? Ну, вот я с тобой маленько пройдусь. Скажи, правда ли говорят, что будто вы там у себя на Луковице построили спортивную площадку и занимаетесь гимнастикой?
— Конечно, правда. У нас — турник, параллельные брусья, шест для лазания, трапеция. Все самодельные. Достали пудовую гирю.
Федос просиял:
— Богато… Ну и занимаетесь? По-серьезному или так, ваньку валяете?
— Скажешь тоже. Конечно, серьезно. Пока нас немного. Восемь человек с девчонками.
— Послушай, а меня, долговязого, в свою семью не возьмете?
Колька окинул взглядом с головы до ног длинного, рукастого Федоса:
— Такому дяде будем рады.
— Черный черт, тогда по рукам!
У скверика Предтеченской церкви они столкнулись с вышедшим из ворот двухэтажного серого дома Дудниковым. Митя нес под мышкой скрипичный футляр. Колька представил друга Федосу:
— Сей юноша из наших. Скрипка не мешает ему заниматься гимнастикой.
— Присядем-ка на скамеечку, — предложил Федос. — Вон на ту.
Все трое перешли дорогу.
— Ну, спасибо, Черный. Люблю я спорт. Эх, если бы нам еще футболом заняться! Вот это игра. Свою бы нам команду из хороших простых парней сколотить! Как думаешь?
— Да я уж думал. Ты приходи к нам, — сказал Колька. — Царевская, дом Ковырзина, за Морозовской, в овраге. Приходи завтра под вечерок.
— Непременно. Часов в шесть-семь. И мячик прихвачу.
На другой день к вечеру собрался дождь, прокатился серебрушками по крыше, прогнал с площадки Кольку и его друзей в дровяник. Тут были и Аркаша со своей неизменной Женей, и Донька Калимахин с двумя своими приятелями — Тимоней и Вечкой.
Братья-близнецы Сорвачевы настолько походили друг на друга, что Женя, поглядывая на них, никак не могла удержать улыбки. Оба коренастые, с короткими, чуть кривыми ногами, белобрысые. Только Тимоня — густо веснушчатый, а у Вечки, когда он краснел, выступали белыми пятнышками на щеках и на лбу следы оспы. Они стеснялись, наверное, потому, что впервые попали в общество гимназисток и гимназистов, и держались ближе к слесарю железнодорожного депо Агафангелу Шалгину, кудлатому, молчаливому и спокойному парню с очень серьезным неулыбчивым лицом.
Пришел и Митя Дудников. Под мышкой он держал толстый сверток в оберточной бумаге, перевязанный голубой ленточкой. Явился в форменной тужурке с твердым крахмальным подворотничком. Хорошо разглаженные брюки, до зеркального блеска начищенные ботинки и фуражка с эмблемой почтового ведомства произвели впечатление. Обычно Митя ходил простецки — темная или серая косоворотка, черные брюки и сапоги. В парадной форме его увидели впервые.
— Митя, Митя-то какой сегодня! — закричала Катя и захлопала в ладоши: — Хорош!
— Не к губернатору ли, Дудников, собрался? — засмеялся Донька Калимахин. — С визитом?
Здороваясь, Митя, как всегда, улыбался своей мягкой застенчивой улыбкой, но вид у него был загадочный и немного печальный. Он присел на край Геркиного топчана и положил рядом с собой аккуратный сверток.
— А что тут такое? — поинтересовался Герка.
— А это… Это мой подарок. Тебе, Коле, Кате, — ответил Митя и стал развязывать сверток.
Герка получил томик Брет-Гарта и, обрадованный, убежал домой. Кольке Митя вручил три тома Джека Лондона, а Катя получила полное собрание сочинений Тургенева.
— Митя, мне, право, неловко получать такой подарок. Ведь я знаю, как ты бережешь свои книги.
— Ну, какая тут неловкость. Я давно хотел что-нибудь… своим друзьям… А больше нечего.
Все сидели в дровянике у открытой двери, ждали Федоса. Но он что-то запаздывал.
Вдруг над забором появилось доброе круглое лицо высоченного парня, и Колька с радостью узнал Печенега.
С Печенегом Колька познакомился недавно. Чтобы заработать себе на спортивную форму, в первый же день каникул Колька подался на пристань и устроился грузчиком. Как ни крепок, ни жилист он был, а заныла поясница, заболели косточки.
Однажды тяжелый ящик так придавил плечи, что у Кольки подкосились ноги. Вот-вот упадет… Ему помогли.
— Э, товарищ, да мы с тобой знакомы! Не тебя ли я весной из воды вытащил?
Колька узнал этого широкоплечего, с хрипотцой в голосе парня. Как-то накануне вербного воскресенья от суеты в квартире, от весеннего неба над городом и отчаянного чириканья опьяневших от весны воробьев Кольке стало так легко и весело, так много силы он почувствовал в своем легком теле, что усидеть дома было никак невозможно. Нужно было двигаться и обязательно сделать что-нибудь особенное.
«Вот бы наломать вербы и принести матери… и Наташе».
Почему-то злость на Наташу долго не удерживалась. Уже через день после бала он посмеивался над своей по-детски выраженной ревностью. Потом начинал думать: а, все равно, нравится и такая, и ничего тут не поделаешь.
