Магдалина Дальцева - Так затихает Везувий: Повесть о Кондратии Рылееве

А разговор в гостиной так и катился по руслу воспоминаний. Теперь Юзефович рассказывал о суде над одним полковником, стоявшим со своим полком в Гренобле — одном из первых городов на пути Наполеона с Эльбы. И его полк, увидев Наполеона впереди войск, с криками «Да здравствует император!» присоединился к армии. Но дальше было Ватерлоо и не замедлили явиться Бурбоны. Полковника судили и приговорили к смертной казни за то, что он пошел за императором, кстати сказать, под знаменами которого сражался не один год. Это было названо изменой. Полковник, прервав обвинителя, крикнул: «Я готов принять смертную казнь, но не хочу, чтобы мои дети считали отца изменником отечества!»

Все на минуту замолчали, а потом Лисаневич тихо сказал:

— Что ни говори, а умирать французы умеют красиво.

— И это тоже вызывает взрыв народной любви к героям и ненависти к правительству, — подумал вслух Рылеев.

Так ли важно умирать красиво? Солдат, умирающий на поле боя, раненный в живот, с кишками, вывалившимися на землю, извивающийся, корчащийся в предсмертных муках, разве он не умирает красиво? Если только понять, ради чего он умирает, понять, что он умирает за отчизну.

Великий человек, умирающий на склоне лет в своей постели, задыхаясь от удушья или сердечной боли, с искаженным лицом, искусанными губами, великий человек, открывший Америку; или Данте, описавший ад, обогативший человечество своими открытиями или творениями; Брут, презревший священные узы дружбы ради блага родины, — все они прожили свою жизнь красиво, и смерть их не может быть безобразна, хотя бы последние минуты жизни протекали среди нечистот.

Он посмотрел на Лисаневича — благодушное, круглое лицо в русых бакенбардах, невинный взгляд выпуклых голубых глаз, брюшко, пухлые белые ручки… Ознаменовал ли он свое существование чем-нибудь, кроме семейных добродетелей? Едва ли. Но как падка публика до крылатых фраз и театральных жестов! Верно, потому, что легко представить и себя сочинителем подобных фраз, произносящим их перед восхищенными слушателями. На такие подвиги способны многие.

Но к чему эти желчные мысли? Лисаневич неплохой человек и мог подобно многим увлекаться лишь псовой охотой и тяжебными делами с соседями по имению.

Петербургский гость, чтобы переменить разговор, заметил:

— Европейские оппозиционные газеты пишут, что Священный союз создан для того, чтобы объединить королей против народов.

Татарников рассмеялся.

— Ну, уж это чушь! Злостная выдумка. Зачем нашему государю объединяться против народа? Народ у нас и так не пикнет. Но ведь идея-то исходила от Александра. Вот что удивительно.

Петербуржец поспешно возразил:

— Совершенно верно — идея государя. Но его идеи и намерения часто скоропреходящи. Толкователи их иногда обманываются, видя за торжественными формами нечто полное тайного смысла. Люди склонны верить в существование фантомов, созданных их воображением.

В гостиную заглянула жена Лисаневича и позвала всех к вечернему чаю. Рылеев откланялся. Он надеялся еще раз заглянуть к Тевяшовым и увидеть Наташу.

Он вышел от Лисаневича в настроении приподнятом. Пусть мир, и даже саму Россию, захлестывают волны несправедливостей и порока, пусть даже сам государь оказывается не тем, за кого его принимали в годы великого подвига отчизны, когда вся Русь сплотилась воедино и победила всесильного врага. Пусть. Но есть же люди, и их много, которые сознают несовершенство окружающей жизни и не остаются к ней безучастными. В гостиной у Лисаневича собрались не друзья-единомышленники, а люди случайные, почти незнакомые друг с другом, но во всем согласные между собой. Быть не может, чтобы они сидели сложа руки.

Издалека он увидел высокую фигуру, шествующую по пустынной улице. Осанка и величавость екатерининского вельможи и в то же время печать скорби и бесприютности короля Лира. Отчего бы? Ах, он без шляпы! Каскад седых волос дыбится, шевелится на ветру, вздувается плащ за плечами. Так это же Должиков! Бывший острогожский городской голова Должиков, отрешенный от должности по суду происками острогожских купцов и воронежских чиновников. Рылеев был с ним мало знаком, но много о нем слышал. Этот образованный, передовых, либеральных взглядов человек, окончивший харьковский коллегиум, был купцом, заметно возвышающимся над средой купеческого сословия. Этого ему не прощали. Став городским головой, он много сделал для благоустройства города и просвещения его жителей. Независимость и решительность его характера вызвали гнев воронежских чиновников. Он был отдан под суд за расточительство и самоуправство и смещен. В городе знали, что обвинения ложные, но были бессильны против воронежских крючкотворцев. Рылеев, полный сочувствия к оклеветанному старику, не знал, как его выразить, и, подойдя, просто спросил:

— Далеко ли путь держите, Василий Алексеевич?

Старик пожал протянутую руку и, откинув голову, глядя поверх Рылеева, сказал:

— Бывший идет к бывшему, чтобы ввергнуться в небытие.

Да, он и впрямь король Лир! Уж не рехнулся ли?

— Зачем же в небытие, Василий Алексеевич? Бог правду видит. Все обойдется. И кто же этот бывший, какой будет вам сопутствовать в столь далекое странствие?

Должиков провел рукой по глазам и, будто очнувшись от тяжелого сна, совсем другим тоном сказал:

— К Астафьеву иду. Поедем вместе в Москву искать ту самую правду, какую пока что видит один бог.

— От всей души желаю удачи.

Настроение переломилось. Он представил, как эти двое, без вины виноватых, тащатся на перекладных по российскому бездорожью в столицу, не веря в успех, цепляясь за зыбкую надежду.

Астафьева, бывшего предводителя дворянства, он тоже знал. Рассказывали, что несколько лет назад этот блестящий, преуспевающий молодой чиновник покинул Петербург, убедившись в тщете своей деятельности. Вскоре в Острогожске его выбрали предводителем дворянства, но, так же как и Должиков, он через несколько лет перессорился с губернскими властями, отказался от дел, запил горькую, разорился, а теперь превратился в ходатая по тяжебным делам и таким кропотливым способом с переменным успехом удовлетворяет свое стремление к справедливости. И вот ныне два немолодых человека, оболганных, оклеветанных, поедут на перекладных, через всю Россию, в столицу искать правду. Найдут ли?

А в Острогожске по-прежнему будут говорить в гостиных о гуманности и нравственности, по-прежнему будут сверкать в массивных шкапах золотыми корешками сочинения Монтескье и Беккариа, по-прежнему будут мечтать о булыжной мостовой на главной улице. И по-прежнему будут бессильны те, кто на деле хотят побороть лихоимство и беззаконие. Если вникнуть, острогожские Афины мало чем отличаются от любой уездной российской глухомани. Пусть острогожские обыватели поднялись на ступеньку выше в умственном развитии. Одного просвещения мало. Не меняет оно сути вещей. Надо руки приложить к коренному переустройству любимой отчизны. Но с чего начать? Где найти единомышленников, готовых перейти от слов к делу. Думать надо. Думать, думать…

И что же такое любовь к отечеству? И вдруг, как это часто с ним бывало, яркая, как блеск молнии, мысль мелькнула: любовь к отечеству — это ненависть к его недостаткам и неустройству.

5. ИЗ ДНЕВНИКА ПОРУЧИКА ВАЛЕЖНИКОВА

Что скорее достигает цели — убеждение силой или сила убеждения? Мне кажется, для всякого разумного вопроса тут быть не может. Меж тем сила убеждения применяется у нас столь редко, а убеждение силой столь повсеместно и поголовно, что, сталкиваясь с первой, люди приходят в восторг почти исступленный. Мысли эти пришли мне в голову после встречи с бывшим моим однополчанином Сашкой Валуевым, преданным другом, усердно навещавшим меня еще в парижском гошпитале. Он приехал из Кишинева по семейным надобностям, и мы провели вместе полночи — попойка, наверняка повредившая моей печени, парижские воспоминания, гусарские песни… Оказалось, что Сашка влюблен. Пылко. Преданно. В кого же? В своего дивизионного командира Михаила Орлова. Да не он один влюблен. Все мыслящие молодые офицеры шестнадцатой пехотной дивизии без ума от нового начальника. Его приказы переписывают и хранят как некие потаенные списки, хотя сам генерал требует предавать их в полку самой широкой гласности. Один из таких приказов Сашка дал мне, и я вложил его в свой многолетний дневник. «Зачем?» — иной раз спрашиваю я себя. Но как начертал царь Соломон на своем перстне: «Все проходит», а память имеет свойство искажать прошедшее в угоду нашим изменившимся мнениям и потребностям. Попытаемся же сохранить эти строки, написанные рукой человека, возвысившегося над рутиной и бездушием армейской службы: