Иван Вазов - Под игом
IV. Снова у Марко
Когда Марко, убедившись, что Кралич исчез, открыл ворота, перед ним предстал онбаши со своими подчиненными. Они с опаской вошли во двор.
—Что здесь произошло, чорбаджи Марко? — спросил онбаши.
Марко спокойно объяснил, что ничего не произошло; просто пугливой работнице что-то почудилось. Онбаши поспешил удовлетвориться этим удобным для него объяснением и, довольный, что избежал возможных неприятностей, убрался восвояси.
Не успел Марко запереть ворота, как появился его сосед.
—Ну как,беда миновала, дядя Марко?
—А, Иванчо, заходи, выпьем но чашке кофе.
К ним скорым шагом приближался высокий молодой человек.
—Добрый вечер, дядюшка Марко. Скажите, Асену лучше? — спросил он, еще не дойдя до ворот.
—Заходи, заходи, доктор…
Проводив гостей в комнату, Марко зажег две спермацетовые свечи, вставленные в блестящие бронзовые подсвечники.
Эта маленькая комната, веселая и уютная, предназначалась для приема гостей. Она была обставлена в нехитром, но своеобразном вкусе того времени, который и в наши дни еще не вышел из моды в некоторых провинциальных городах. Пол ее устилали пестрые половики, а две широкие лавки со спинками были покрыты домоткаными красными коврами и выложены подушками. У одной стены стояла железная печка, которую топили только зимой, но оставляли в комнате и на лето — для украшения. Напротив в божнице, перед которой горела лампада, стояли иконы, из-за которых торчали афонские лубочные картинки — дары благочестивых паломников. Иконы были очень древнего письма, и потому бабка Иваница ценила их, как любители ценят старинное оружие. Одну из них она почитала особенно благоговейно. Бабка Иваница с гордостью рассказывала, что эту замечательную икону писал ее прадед, отец хаджи Арсений, причем — не рукой, а ногой, и никому не приходило в голову опровергать слова старушки, — так убедительно они звучали. Над божницей висели букетик базилика и верба, хранившаяся здесь еще с вербного воскресенья. По народному поверью, они приносили в дом здоровье и благодать. Вдоль стен тянулись полки с фарфоровыми блюдами — неотъемлемая принадлежность каждого почтенного дома, а по углам стояли угольники с цветочными горшками. По стенам были развешены трубки с длинными чубуками, желтыми янтарными мундштуками и позолоченными головками; давно уже вышедшие из моды, они теперь служили только украшением. Марко в угоду традициям оставил себе для курения лишь один «чубук». Стена, расположенная против окон, служила здесь «картинной галереей». Это был «Эрмитаж» Маркова дома. Он состоял из шести литографий, привезенных из Румынии и вставленных в позолоченные рамки. Своеобразный подбор этих литографий свидетельствовал о примитивном художественном вкусе того времени. На первой литографии была изображена сцена из домашнего быта немцев; на второй — султан Абдул Меджид[18] на коне, со свитой; на трех других — эпизоды из Крымской войны: бой при Альме, бой под Евпаторией, снятие осады Силистры в 1852 году.[19] Под этой последней картинкой стояла не соответствующая действительности надпись на румынском языке: «Resboiul Silistriei»[20] — но чья-то мудрая рука написала внизу болгарский перевод: «Разбой у Силистры»! На шестой литографии были портреты русских полководцев времен Крымской войны. Все они были изображены только до колен. Поп Ставри уверял, что ядра англичан оторвали им ноги, и бабка Иваница называла их «мучениками».
— Кто это опять трогал мучеников? — сердито спрашивала она детей, заметив непорядок.
Над «мучениками» висели большие стенные часы с маятником, гири которых опускались до самых подушек на лавке. Эти старинные часы давно уже отслужили свою службу: их механизм износился, пружины ослабели, белая эмаль циферблата потрескалась, а погнутые стрелки еле держались на месте, — не часы, а развалина. Но всякий раз, как они останавливались. Марко очень старательно и умело возвращал их к жизни. Он всегда сам чинил их: разбирал, заводил, смазывал, окунув перо в деревянное масло, обматывал бумажками оси колесиков — для большей сохранности — и таким образом оживлял часы на некоторое время, после чего они опять останавливались. Марко в шутку называл их «мой чахоточный»: но и сам он, и его близкие так привыкли к этому «больному», что, когда у часов «исчезал пульс», или, иными словами, переставал качаться маятник, в доме становилось как-то пусто и тихо. Когда Марко брался за цепи, чтобы завести часы, из груди «чахоточного» вырывались такие громкие и сердитые хрипы, что кошка убегала вон из комнаты. Две семейные фотографии на той же стене служили дополнением к сокровищам этой «картинной галереи», которую древние часы превращали прямо-таки в музей.
Один из гостей, доктор Соколов, был домашним врачом Марко и пришел навестить больного Асена.
Это был молодой человек лет двадцати восьми, статный, с голубыми глазами, светло-русыми волосами и открытым добродушным лицом; нрав он имел довольно буйный и грешил легкомыслием. В бытность свою фельдшером одного турецкого лагеря на черногорской границе он в совершенстве изучил язык и обычаи турок; по вечерам пил водку и якшался с онбаши, а по ночам, чтобы не давать ему покоя, стрелял в печную трубу и, кроме всего прочего, дрессировал медведя. Чорбаджии смотрели на него косо, больше доверяя лекарю Янелии, но молодежь горячо любила доктора Соколова за веселость, общительность и пламенный патриотизм. Доктор всегда был первым и в подпольной работе местного комитета[21], и на дружеских пирушках и этим двум занятиям посвящал все свое время. Он не кончил никакого медицинского учебного заведения, но молодежь, стремившаяся возвысить его над греком-лекарем, присвоила ему звание доктора, а он не считал нужным протестовать. Что касается лечения больных, Соколов целиком возлагал его на двух своих верных помощников — природу и благодатный климат этого горного края. Надеясь на них и к тому же ничего не смысля в латыни, он редко прибегал к своей фармакопее, и вся его аптека умещалась на одной полке. Не мудрено, что доктор Соколов скоро стал намного популярнее, чем его конкурент.
Другим гостем был Иванчо Йота[22]. Как добрый сосед, он решил зайти поболтать с Марко, чтобы успокоить его. Несколько минут разговор вертелся вокруг вечернего происшествия, причем Иванчо очень красноречиво рассказывал о своих переживаниях и тревогах.
— Так вот, — говорил он, — не успела моя Лала убрать со стола, и все такое прочее, как слышу я у вас на дворе страшнейшую пропаганду. Собака и та лаяла чрезвычайно. Я испугался, точнее, не испугался, а сказал Лале: «Лала, что случилось у Марко? Погляди с галереи, что у них там творится во дворе…» Потом подумал: «Нет, не женское это дело». И вот я сам дерзновенно поднялся на галерею; поглядел — во дворе у вас темно… «К чему эта пропаганда была? — спросил я себя мысленно, — точнее, с чего весь околоток перебудили?» А Лала стоит сзади и держит меня за полу. «Куда ты? — говорит. — Уж не собрался ли к Марко во двор прыгать?» — «Да нет, у них там все спокойно, душенька, — отвечаю я. — Запри-ка калитку в их двор».
—Зря беспокоился, Иванчо, ничего худого не произошло, — улыбаясь, заметил Марко.
—Тогда, — продолжал Йота, — я сказал себе мысленно: «Надо сообщить в конак; ведь господин Марко мой сосед, нельзя искушать его безопасность». И я быстро сбежал по лестнице, а Лала что-то кричит мне вслед крамольным голосом… «Молчи ты!» — мужественно говорю я ей… Вышел на порог, посмотрел на улицу — всемирная тишина.
—Дядюшка Марко, Асенчо уже спит? — начал было доктор, чтобы прервать разглагольствования Иванчо. Но тот перебил его и продолжал:
—Убедившись, что на улице всемирная тишина, я сказал себе: «Вот этого-то тебе и надо бояться, Иванчо». Повернулся, вышел через черный ход в переулок, точнее, в тупик, из тупика выбрался через калитку Недко во двор Махмудкиных, прошел мимо мусорной кучи дядина сына Генко и — прямо в конак. Вхожу, осматриваюсь и дерзновенно заявляю онбаши, что у вас разбойники и куры носятся по двору как угорелые.
