Юзеф Крашевский - Осторожнее с огнем
— Неужели я — люблю обеих? — спрашивал он сам себя. — Или не люблю ни одной?!
И хотел забыть обеих, но напрасно.
По очереди волшебные взоры Юлии и грустные очи Марии преследовали его во сне и наяву, первые, потрясая сердце, последние, возбуждая неописанное чувство сострадания и увлечения.
Бал смутил его окончательно. Обе они предстали ему снова, обе одинаково прекрасные, одинаково привлекающие его какой-то магической силой. Юлия очаровывала его взором, которому ничто не могло противиться, выражениями, которым внимал он, как песни ангела; Мария, словно недоступная загадка, как что-то давно знакомое, неведомо где и когда виденное, как сестра, протягивала к нему руки с неба. Долго мечтал он, усиливался разгадать себя и, наконец, сказал:
— Две! Быть не может! Люблю Юлию, да Юлию!
И, отрекаясь от Марии, чувствовал такое отчаяние, такую скорбь по ней, что говорил снова: люблю Марию.
Но взоры Юлии отрывали его от печальной девушки.
Так ему казалось. Пора было ему возвращаться в Литву, где его ожидали занятия; старик отец говорил ему об этом; но не мог он выехать, не имел силы покинуть девушек, из которых одна должна была принадлежать ему.
Весь день после бала оставался он дома, не зная, что начать, необыкновенно скучный, задумчивый. Старик посылал его на охоту.
— Это рассеет тебя, милый Ян, — говорил он, — ничего нет вреднее для мужчины, как сидеть в комнате; ему необходимы воздух, движение. У печки он становится бабой: начинает задумываться, охать, хворать, а потом хоть возьми да и брось!
Но Ян не чувствовал в себе силы выйти из дому. Старик думал и надумал, что настала пора жениться сыну и завел разговор на эту тему; но Ян отвечал, что не имеет ни малейшей охоты к женитьбе.
— Как же быть нерасположенным к тому, что сам Бог заповедал! — сказал тихо старик. — Тебе уже пора, хотя ты и молод. Человек без друга, как ружье без приклада. Притом необходим мне внук на старости: не хочу так умирать.
— Поживете еще, милый отец мой, — сказал Ян, целуя ему руку, — и дождетесь.
— Но ты что-то сегодня не в своей тарелке! Расскажи-ка мне, что с тобою!
— Ничего, так что-то немного нездоровится.
— А от нездоровья какое лекарство может быть лучше коня и свежего воздуха! Как рукой снимет — дело известное.
Из угождения старику Ян приказал оседлать серого и выехал из Яровины, по направлению к Домброве. Лошадь инстинктивно пустилась по знакомой тропинке.
Всадник не сопротивлялся этому.
Через полчаса был он в лесу, из которого виднелись в отдалении дом, сад и длинная тополевая аллея. Но в роще никого не было, только шумели старые зеленые дубы, и Ян не мог не встать с лошади и не походить по траве. Два кривых старинных дерева, у пней которых сделана была дерновая скамейка, привлекли Яна. Увядший букет цветов лежал на скамейке. Поднял и спрятал он цветы, первый раз в жизни давая цену тому, происхождение чего мог только домыслить сердцем. Что-то говорило ему, что одна из прекрасных девушек бросила здесь те цветы еще вчера, и кто знает, может быть, не без намерения. Держа лошадь в поводу, уселся он на скамейке, склонил голову и, ничего не видя вокруг себя, глубоко задумался. Жизнь до сих пор такая полная, заманчивая, казалась ему пустою, грустною и без цели.
Первый раз понял Ян, что он один на свете, первый раз почувствовал он потребность привязаться к кому-нибудь однажды и навсегда. И обе — светло-русая и черноокая мелькнули по его памяти, улыбаясь розовыми устами. Обе! Всегда обе!
Не помнил он, долго ли продолжалась эта фантазия, как вдруг коротко знакомый голос пробудил молодого человека и испугал лошадь, которая начинала щипать траву. Конь шарахнулся, рванулся изо всей силы и ушел. Ян поднял голову. Перед ним стояли Мария и Юлия.
— А вы заняли наше место! — сказала, смеясь, последняя. — Теперь мы вас испугали.
— Не меня, но мою лошадь, которая умчалась, как безумная, — ответил Ян.
— Не случилось бы с ней чего-нибудь!
— Ручаюсь, что нет, побежит прямо в конюшню.
— А вы пойдете пешком?
— А я пойду пешком. Для меня это решительно все равно: я охотник.
— Видно, что и вы, подобно нам, полюбили это место, — отозвалась Юлия, не внимая тихим просьбам Марии, которая отвлекала ее от дальнейшего разговора.
— Сегодня я здесь совершенно случайно: меня занесла сюда лошадь, поводья которой я пустил.
— Так мы должны быть благодарны лошади?
— Нет, но я за нее должен просить извинения.
— В чем?
— В том, что мы с ней вам надоедаем.
— Кто же может запретить вам ходить и отдыхать, где угодно?
— Первый — пан Лада, — сказал молодой человек, улыбаясь.
— Как? Вы его знаете? — спросила удивленная Юлия.
— Я всех знаю.
— Да, но вас никто не знает.
— Кажется, даже пани подкоморная.
— А в самом деле вы ловко ушли от шпиона, которого за вами посылали.
— Ничего не могло быть легче. Я видел, как были отданы приказания пану Казимиру, как последний приказывал Никите, а потом надуть лакея уже невелика важность.
— К чему же эта скрытность?
— Повторяю, я много выигрываю от этого: загадка интересует.
— А мне кажется, что она иногда может и устрашить.
— В самом деле?.. Неужели я мог бы кого устрашить?
— Не знаю, но мне кажется, если кто-нибудь, зная окружающих, сам надевает маску, здесь есть какая-то неровная борьба.
— Кто же захотел бы заниматься мной до такой степени?
Юлия сильно покраснела. Мария смешалась и за себя, и за подругу.
— Вернемся!.. — сказала она ей тихо.
— О, нет, mesdames, не уходите, — живо прервал Ян, — я не буду мешать вашей прогулке. Знаю, что поступил невежливо, являясь сюда сегодня, но я уйду и не возвращусь.
— Одну минуту! — сказала поспешно Юлия. — Вы извините меня в том, за что многие ровесники ваши осудили бы меня?
— Не понимаю, что могло бы вызвать мое осуждение.
— Благодарю за вежливость. Вы не примете в дурную сторону, что мне хотелось бы наше странное знакомство упрочить знакомством, более коротким.
— Я тоже приму это за одну только вежливость.
— Или за любопытство? — прибавила Юлия. — Не правда ли?
— Что же вы мне прикажете?
— Я буду просить.
— Клянусь повиноваться.
— О, не люблю клятвы!
— Уверяю.
— Не люблю уверений.
— Что же мне делать?
— Без клятв и уверений быть у моей бабушки и познакомиться.
Ян был в приятном, но затруднительном положении. О состоянии его, которое всегда и везде все украшает, — никто не слышал; отца его едва только знали по бедности, в которую, как говорили люди, впал он сам через себя. Из родных его давно уже никто не имел здесь связей. Кто ж бы его представил?
— Приказание ваше так лестно для меня, что противиться ему и подумать невозможно. Значит, я должен снять маску… Но грустно мне прежде времени, потому что скоро утрачу таинственность, а перестав быть загадкой, не буду может быть даже занимательным гостем.
Юлия с нетерпением ожидала развязки, даже Мария с любопытством устремила черные глаза на молодого человека, который, оглядывая огнистым взором обеих девушек, с каждой минутой принимал вид осужденного.
— Вы желали, я повинуюсь, — сказал он, помолчав немного. — Отец мой, едва здесь кому знакомый, прежде богатый человек, теперь убогий владелец частицы поля, доживает старость на границе Домбровы и называется Дарским.
— Дарский! — воскликнула Юлия. — Фамилия мне известна. Отца вашего никто не знает, но мы слыхали о нем. Должно быть, вы не здесь воспитывались?
— Я провел мало времени в этой стороне и потому меня здесь никто не только не знает, но даже мое существование известно лишь одним прежним вашим крестьянам. Я пошел очень молодым на военную службу, потом путешествовал, а теперь живу далеко в Литве и два раза в год навещаю старика отца, который не хочет расстаться с родиной и переехать ко мне.
Когда упомянул он о Литве, Мария побледнела, задрожала и так страшно изменилась, что Ян подбежал к ней, думая, что она падает в обморок.
— Ничего, — шепнула она, — голова закружилась немного.
У Юлии был флакончик, который привел в чувство ослабевшую девушку.
— Теперь вам известно все, — сказал Ян. — Но я не знаю, с кем приехать в дом Старостины, а один не могу.
— Я вас представлю.
— Право, не знаю, но если Старостина согласится на это, мне будет очень приятно.
— Я дам вам знать в Яровину.
Говоря это, Юлия начала удаляться, а Ян, поспешно поклонясь, быстро ушел в лес, один, со своими думами.
Отчего природа никогда не производит на нас большего впечатления, как в наисчастливейшее время начала любви? Говорю наисчастливейшее время потому, что хотя человек и стремится далее, однако, сколько раз после жалеет он о начале! Тогда все представляется ему в новом свете оттого, что он сам облекся в чудное новое чувство.
