Сергей Марков - Обманутые скитальцы. Книга странствий и приключений

…Оконишников вспотел, перелистывая шелеховские бумаги. Ворот расстегнул, так что финифтяный ростовский крест на серебряном гайтане из-за ворота выпал на стол и шевелится, постукивает по голубым листам.

Нет, здесь воровства нет, насколько Оконишников из записей понял! Но чтобы из Охотска с Филипповыми островами торговать — сие одно мечтание недостойное. Бобра да кота морского и так в океане хватит — есть что везти в Петербург и Кяхту. А что касательно Ост-Индии, то и сие есть мечтание вредное: Бахов с Шелауровым туда собрались, шесть лет во льдах маялись, да так и сгинули, пропали ни за грош! И нам здесь никакой компании Индейской не нужно! Промышлять да торговать будем как раньше. Нечего вологжан учить! Из них такие люди, как Хабаров, Атласов, Дежнев и иные, вышли. Не будь Вологды да Устюга — не было бы и Берингова моря.

Оконишников не знал, как и время прошло, и как первый петух у попа во дворе запел, и как каторжные люди на солеварню пошли. Надо от греха бумаги сложить обратно в певучий сундук.

Взглянул на шелеховское писанье Оконишкиков да и обмер. Ох ты, грех какой — все свечным салом залито — сразу видно будет, что бумаги кто-то брал. Как теперь приказчику в лицо взглянешь?

Долго сидел Оконишников на китовом позвонке, зажав в руке подсвечник с тающим огарком. Сидел и думал, как теперь поступить. Стал честной купец хуже вора. А вдруг домашние проснутся — увидят, как он по чужим сундукам лазит?

Лиха беда начало. Подошел Ококишников к печке, потрогал холодные синие изразцы и вздрогнул. Сам своему решению ужаснулся, однако наклонился, открыл печную дверцу, взял со стола ворох бумаг и забил ими печку. Гори, Индейская компания, горите, Филипповы острова! Как-то отвечать придется, да дело уже сделано!

Оконишников поднес огарок к просаленным листам. Пламя зашевелилось, осветило финифтяный крест, сверкнуло на серебряном гайтане. Потом огонь побагровел, кинул рдяный отблеск на бороду купца. Дрожащими руками Оконишников взял железную кочергу, чтобы помешать почерневшие комья бумаги.

В то время под окном кто-то во всю глотку запел. Боже ты мой, какой позор! Придут сейчас сюда, поди, это какой-нибудь из передовщиков и за неотложным делом стучится…

— Кто румб презирает, каким течет море, тот нечаянно терпит зело на мелях горе… — пел кто-то под окном. Вдруг окно затряслось и мех, что его занавешивал, свалился на пол. Оконишников загородил печку широкой спиной. Да было уже поздно. — Открой, хозяин! — кричал нежданный гость, заслонив собой окно.

Ну, так и есть — пьяный мореход, штурман Мухоплёв ломится в дом. Лучше от греха открыть, а то шуму больше будет. Оконишников пошел к дверям, на ходу оглядываясь — прогорели ли в печи бумажные комья.

— Дай, хозяин, опохмелиться,— сказал Мухоплёв, сев на китовый позвонок, — почесть, всю ночь пили с Измайловым, Петушковым да Бочаровым. А уж сам знаешь, что бывает, когда господа мореходы, пьют… А Григория Иваныча еще нет?

— Нет, сам видишь,— ответил Оконишников.— А на что он тебе? Когда ты, господии штурман, шалости свои оставишь? В какое раннее время людей тревожишь. Дня тебе нет, что ли?

— Пьет господин штурман, точно что пьет! — воскликнул Мухоплёв и ударил себя в грудь. — Пьет, но службу справляет. Потерпи, хозяин, скоро от тебя уйду.

— Да уж давно слышу, — откликнулся Оконишников. — На, выпей да спать иди, не колобродь на весь Охотск, а то опять в холодную попадешь. Измучил ты меня, штурман. Кому ты нужен, выпивоха этакой.

— Да еще как нужен-то! — вскричал Мухоплёв. — Ты ничего не ведаешь, а скоро со своими шитиками останешься в луже, а мы на Филипповы острова пойдем. Ну, за твое здоровье, хозяин, пью. Будешь у моря погоды ждать.

— Это кто ж такие — мы? — угрюмо спросил купец.

— Налей еще! Сейчас обскажу… Да не жалей вина — дополна лей.

Мухоплёв трясущейся рукой взял голубой стакан и опрокинул его в глотку. Потом он достал из кармана обломок кренделя с прилипшими к нему крошками.

— Кто мы? — спросил как бы в раздумье Мухоплёв, поглаживая свои огромные колени. — А мы, стало быть, — это Григорий Иванович, я, грешный, Лебедев-Ласточкин, компанион, да господа мореходы — грек Евстрат, Бочаров, Петушков, Олесов, Измайлов да второй грек Пелепонесов, дворянин Антипин, Лука Алин… стой, счет потерял! — Мухоплёв стал загибать палец за пальцем на своей огромной ручище. — Да что там считать — сила! — Он сжал пальцы в кулак. — Один перст ничего не обозначает, один перст — это ты, а мы. — гляди — и есть весь сей кулак! А в оном кулаке большой перст и есть Шелехов, Григорий Иванович. Он тебя скоро покинет и будет главным всех вояжированиев компанионом в Охотске!

— И на Филипповы острова пойдете? — с ехидством спросил Оконишников.

— Да не токмо что на Филипповы, как ты по своему невежеству молвишь, а к бостонцам пойдем, в Макао, гишпанцам ходу не дадим, на Аляксе погуляем вдосталь, в Ост-Индии погостим. — Мухоплёв даже вскочил при этих словах. — А ты, хозяин, сиди и дальше Командоров и носу не моги показать! Гляди: мы кулак, а ты — единый перст, да и то мизинный…

— Ну ладно, хватит тебе врать. Опохмелился и иди домой. В этакую рань меня поднял. Так, значит, великая компания затевается? Говорить нечего, хороши люди подбираются. И Дикой Мичман, и Ивашкин Рваные Ноздри у вас тоже в компанионах? Вы бы еще из соляного острога себе людей взяли — распопу Родиона да старца печерского Имайю, грека Ариона — соглядатая, жаль только, что годами они древни. Всех татей и пьяниц Шелехов себе берет, прямо из кандалов да в матросские кафтаны канифасные обрядит… Кондратия-самозванца еще приласкайте! Неблагодарен твой Шелехов; у меня он поднимался, а теперь я же в мизинные персты зачислен. — Оконишников заметался у изразцовой печки, придерживая финифтяный крест на груди.

— Не коли ты мне, хозяин, глаз Диким Мичманом! Коломб в цепях ходил, наш россиянин Гвоздев Михайло Спиридоныч — царство ему небесное — тот, что первый Аляксу увидел, — в Тобольске по ложному извету с колодниками в тюрьме сидел, Соймонову ноздри палач рвал. А Дикой Мичман, хоть человек убогий, поболе нас с тобой знает. Он из книг аглицких да юрналов всю мудрость морскую познал. И мичман сей для нас — человек необходимый… Ну, с тобой, хозяин, спорить — два штофа выпить надо.

Мухоплёв поднялся с китового позвонка. Оконишников с опаской поглядел на него. Ну и детина, ну и дал бог силы и здоровья выпивохе сему! В плечах косая сажень, ручищи — что весла на байдаре, глазища светлые навыкате — чисто морская корова, которую еще не столь давно россияне у Командорских островов видели. Задевать Мухоплёва нельзя: если взойдет в сердце, то весь дом по бревнышкам разнесет! Вот такому-то в самый раз дикарей на Филипповых островах оглоблей крестить… И Оконишников решил начатый спор покончить миром и лаской.

— Ты бы еще, Саввушка, выпил. Я тебе еще чарку поднесу, — сказал Оконишников.

— Это можно, — рявкнул Мухоплёв, принимая из рук хозяина стакан. — А за что выпить-то? — спросил он с лукавством.

— Уж за что ты сам хочешь, Саввушка, — залебезил купец.

— Чара сия, — возгласил мореход, — мною пьется за господина Шелехова, за вояжи новые в водах дальних… За прелестные Филипповы острова, кои я из Охотска провижу!

Скрепя сердце, кивал головой купец, слушая эту здравицу. Пошел к дверям Мухоплёв, да вдруг остановился на пороге, ручищу протянул, отставил перст мизинный и без слов им пошевелил несколько раз. Понимай, мол, как знаешь сам. И далеко по Охотску, по тишине утренней, пронеслась мореходова песня:

Кто румб презирает, каким течет море,Тот нечаянно терпит зело на мелях горе!..

Охотские купцы про Шелехова невесть что говорили. Ходил прежде всего слух, что он от солдатчины укрылся и для этого и в Сибирь пришел из Курска.

Правда только в том, что курские соловьиные сады были Шелехову родными. Родился он в 1747 году в Рыльске, от Курска к западу отстоящем на сто шестнадцать верст. К югу от Рыльска — Путивль, на север — Севск. В те поры Рыльск был причислен к Севской провинции Белгородской губернии и уездным городом даже еще и не считался. Стоял Рыльск при реке Рыло, впадающей в Зейм, и еще две мелкие речки с чистой водой — Волынка и Амон — пробегали по древнему городу. Говорили, что Рыльск под именем Рылеска существовал еще в IX веке и жили в нем славяне — северяне. Не они ли насыпали семьдесят курганов вокруг города и возвели валы древней крепости? И те валы видны на Сионской горе, что украшает Рыльск подобно каменному собору, возведенному еще Шемякой. В летописях Рыльск впервые помянут под 1152 годом. Много о древней жизни могли бы рассказать архивы Рыльска, да они погибли во время опустошительного пожара 1720 года. Был Рыльск богат и славен. Об этом можно судить хотя бы по городскому гербу. Щит герба — золотой, а на нем — отрезанная кабанья голова; глаза и язык у ней червленые, а клыки — серебряные. Вверху щита — башенная корона серебряная о трех зубцах, а за щитом скрещены два золотых молота. Золото — знак богатства, великодушия, справедливости, а молоты в гербах были знаками городов промышленных. В Рыльске испокон веков добывали известь, лили колокола, торговали хлебом, пенькой, медом, а главное — косами. Славился город еще и своими «медовыми» банями, зелеными садами и черной плодородной землей.