Иван Новиков - Пушкин в Михайловском
Надежда Осиповна ответила ему по-французски:
— Зачем одну мерзость менять на другую пакость? Не понимаю.
— Ты думаешь так? Нет, ты уже слишком… Но я этого счета никак не могу потерпеть. Я никаких понижений не принимаю, как ты себе хочешь.
— Так же и мы, собственно, думаем, — спокойно и ободряюще промолвил Калашников. — На круг, надо думать, четыре с пригоршнями будет. Натянем! Да, близко к пяти!.. Останние копны в зерне куда пожирней!
— Как ты сказал? Пожирней?.. Пожирней! Да, этот русский язык от причины прямо восходит к последствиям… Оригинально! Так близко к пяти? Ну что ж, молодец! А то было меня рассердил. Зайдешь к Розе Григорьевне — она в кладовой, — скажешь, чтобы стакан поднесла. Старайся и впредь!
Калашников неторопливо, достойно ушел. План его очень простой: урожай был хороший, а обмолот они с Розой Григорьевной решили считать всего меры в четыре. Но так как выразил барин неудовольствие, надобно было его припугнуть еще меньшим, чтобы и этот показался хорош. Излишкам же место найдется.
Этой маленькой сценой городской человек Сергей Львович остался доволен вполне.
— Видишь, Надин, стоило мне показать свою строгость — и урожай на глазах пошел вверх. А раз пошел вверх, можно и… этого… так сказать, поощрить! С этим народом надо уметь обращаться, я его знаю насквозь!
— И все-таки ты почему-то к нему снисходителен… несколько слишком! — недовольно заметила Пушкина.
Втайне она опасалась, не увлекается ли ее женолюбивый супруг хорошенькой Оленькой, дочкой Михайлы, сидящей за пяльцами в девичьей. От него всего можно ждать…
Однако ж супружеский мир тотчас же и возродился, как только опять заговорили о Льве. Это была их общая слабость. Льва баловали, а кое-когда и ревновали друг к другу. Льву было двадцать, он уже рьяно волочился за барышнями и вообще умел многое, но всё на него глядели, как на младенца. Снова по косточкам разобрали друзей, могущих помочь. Кажется, все складывалось добропорядочно. Но Льва было жалко, и родители дружно вздыхали.
— Конечно, служить ему рано, но надо же и привыкать! А к тому же, ты знаешь, наши финансы… Ведь если бы Александр был человек деловой…
— А главное — если бы помнил родителей, — со своей стороны добавила мать.
— Aх, он не любит меня! За что он не любит отца?
— Это непостижимо! — И ручки опять уже было вздыбились вверх, но скрипнула дверь, и они преспокойно легли на колени.
— Ольга Сергеевна вас просят, — сказала вошедшая старая няня. — Они было задремали, да проснулись опять.
Няня была в очках и чепце. Черная кофта с белым горошком подвязана фартуком. Мягкие туфли.
— А что, уж не жар ли у барышни? — спросила с тревогою Пушкина.
Если Левушка был общею с мужем любовью, то Ольга была их общей заботой: здоровьем слаба, и — слова из песни не выкинешь — все нет женихов настоящих! А ведь она в семье самая старшая… «И сколько расходов па платья, на туфли!» — не раз Сергей Львович считал и вздыхал, вздыхал и считал.
От няни дышало спокойствием, как если б от дерева падала тень и прохлада. Это невольно ощущали порою и старшие Пушкины.
— Ну, какой же там жар, — сказала она неторопливо. — Свежа, как огурчик. Только тоскует.
«Двадцать семь лет… а где женихи? — подумал отец. — Тут затоскуешь!»
— Тоскует? О чем? — спросила невольно Надежда Осиповна; больше всего боялась она беспричинной тоски.
— Об чем? Да об братце, об Александре Сергеиче, вспомнила, вот и взгрустнулось.
— Ах, вот оно что! — И Надежда Осиповна поднялась с кресла, высокая, стройная, со все еще неукротимою грацией резких движений.
Няня ее пропустила в дверях и помедлила. Хотелось ей что-то сказать еще про управительницу Розу Григорьевну и про Михаилу, которого она недолюбливала, что они что-то уж очень запировали, да воздержалась; терпеть не могла она пересудов. Впрочем, пожалуй, была и другая причина. Очень любила она Олю Калашникову, и не захотелось порочить отца.
Сергей Львович внезапно сам к ней обратился:
— Вот ты всех наших детей вынянчила. Кого же ты больше всех из них любишь?
И он сощурил глаза, слегка поводя между тем пальцами по лбу, как будто бы этот вопрос был обращен не к ней, а к самому себе.
— Мне все ваши дети родные, — степенно-уклончиво ответила Арина Родионовна.
— Так… Ну, иди!
Оставшись один, без жены и без всякого вообще постороннего взгляда, Сергей Львович сразу как-то слинял. В сумерках стал он похож на старую моль, понемногу и вяло точившую жизнь.
«Няни любят всех нелюбимых детей… Но разве действительно я не люблю Александра?»
Он поднялся, все еще очень легко, и оперся о перила. Вечерняя свежесть лежала на трухлявом уже, стареньком дереве. Цветник перед домом смутно пестрел в надвигавшихся сумерках. Запоздалый белый табак томительно благоухал. Над парком мерцали первые скромные звезды. В комнате дочери зажжены были свечи, и на траве можно было легко угадать в склонившейся тени фигуру жены.
«Они теперь там говорят об Александре. Ольга так любит его! А я… разве же я не люблю? Какая неправда!» — И пожилой человек заморгал.
Сентиментальные слезы в нем пробуждались, и он уже вынул сзади из сюртука маленький свой, обшитый оборочкой кремового кружева носовой платок. Но далекие звуки колес привлекли его внимание, и, по мере того как он вслушивался, рука потихоньку, непроизвольно, опускалась обратно в карман: надобность и в платке и в слезах миновала. Он был любопытен.
«А что, если к нам? И кто бы мог быть? Левушка, может быть, видел… Надо спросить, как вернется».
И мысли опять побежали легкой дорогой:
«Лев — молодец. А Алина мила чрезвычайно… Какие изящные ручки и небольшая ее, будто воздушная, но крепкая грудь. Глазированный крем. — Губы его зашевелились. — О, она с огоньком! А может быть — Зина, Зизи? И у нее уже формы обозначаются… Так розовым перстом обводит заря облака на востоке… — Он был доволен этим возникшим в нем образом. — Да, этот дар Александра идет от меня. Это наш общий пушкинский дар… Но непонятно, почему вдруг Евпраксию зовут все Зизи, Euphrosyne… в конце концов Ефросиньей? Милая девочка — и какой деревенский жанр! И в довершенье всего дочка Прасковьи…» — Тут он улыбнулся, отчасти полемизируя таким образом с Осиповыми, у которых урожай доходит будто бы до шести… Да не хвастают ли?
Бледные краски, подобие жизни, снова вернулись к нему. Колеса скрипели все ближе. Он перегнулся совсем за перила, но в ту же минуту плеча его властно коснулась чья-то рука. Он с живостью перехватил ее и, обернувшись, поцеловал.
— Ольга расстроена, — сказала негромко Надежда Осиповна. — Она задремала и видела нехороший сон. От Александра давно уже нет писем. Ты нынче же ему напиши.
— И я здесь стоял, думал о том же — о нем! — с горячностью отозвался Сергей Львович. — Как я хотел бы обнять его! Видишь, вот он в кармане — весь мокрый платок. Слезы отца…
Анна пошла в обход через рощу и разошлась с молодою компанией, совершившей большую прогулку вдоль озера, так красиво лежавшего на закате ровною розовой пеленой. Они возвращались берегом речки. Лев пошел проводить девушек до самого Тригорского. Его ничуть не смущало, что он должен был болтать в обе стороны — и с Зизи и с Алиной: он ни в одну по-настоящему не был влюблен.
— Однажды в Венеции, я был еще мальчиком, я влюбился в одну черную паву. Вы знаете, они там ходят в шалях до пят и сами напоминают гондолу…
Лев врал без зазрения совести и сам подхохатывал; Евпраксия, впрочем, кажется, чуточку верила.
— Вроде монашек? — перебила она.
— Нет, скорее похожи на кипарисы. Мне так брат Александр объяснил.
— А он вам давно не писал? — спросила Алина.
— Да, еще в Петербург. Я вам говорил. Поручает продать первую песню «Онегина»…
— Вы говорили — «главу»!
— Ну, поставьте мне двойку, учительница! Верно: ошибся.
Льву было досадно, что его болтовня была прервана, но он же и важничал, что вершит дела брата.
— Редко он пишет вам! — продолжала Алина поддразнивать.
— Пишет он часто, да почта у нас чересчур любопытная. Так вот, мы с ней сели в гондолу…
— А кто ж гондольеру деньги платил?
— Ну что же вы спрашиваете? Я подписал ему счет и направил к папаше.
Все засмеялись.
— И еще эта пава подарила мне перстень!
— Покажите, павлин!
— И покажу… коли не забуду! — Он наболтал лишнее и полагался на то, что Евпраксия это забудет. — А вот брат Александр это местечко очень любил.
— Не говорите как про покойника, — суеверно отозвалась Алина.
Они поднимались на Савкину гору. Сумерки сильно густели. Синели озера, и, голубая, спокойно внизу протекала тихая Сороть. Издали, влево на горизонте, чуть зачернел экипаж.
— Не к нам ли?
— Кто к нам приедет… — сказала задумчиво Евпраксия. — К нам не приедет никто.
