Мариан Фредрикссон - Крест любви. Евангелие от Магдалины
– Если бы она хоть поплакать могла… – раз за разом повторяли девушки в доме, – если бы только…
Эфросин считала, что Марию нужно чем-то занять у чтобы она окончательно не погрузилась в себя, и подключила ее к шитью. Однако та оказалась чересчур нетерпелива для работы с иглой, и починка одежды или набивка плащей совсем не спорились у Марии. Даже вышивка не радовала девочку, несмотря на яркость ниток и красоту цветов.
В один прекрасный день Мария не встала с постели.
– Живот болит, – прошептала девочка.
Эфросин оставила ее полежать, но через пару часов вернулась. Ничего не спрашивая, села у изголовья, приговаривая:
– Девочка моя…
Такое проявление чувств у Эфросин было столь необычным, что стена подалась. Мария почти закричала:
– Почему все покидают меня?
– Не все, – зло ответила Эфросин. – Я здесь. И стараюсь, как могу.
Она ушла.
Мария долго и серьезно размышляла. У Эфросин не было причин давать ей кров и пищу, заботиться и волноваться о ней. Деньги от Леонидаса больше не поступали, сама Мария не приносила в доме никакой пользы. Почему ее не выгнали на улицу, к нищим? Ей стало стыдно.
А потом Марию вдруг осенило: Эфросин рассчитывала на нее. Как на шлюху. Они называли ее милой. «Господи, помоги мне!» – девочка вспомнила Мириам и теперь поняла ее. Она выскочила из спальни и, на ходу натягивая через голову тунику, сбежала вниз по лестнице, попав прямо в кабинет Эфросин. Та сидела, как обычно, за работой.
– Я не собираюсь становиться шлюхой, поняла?! – завопила Мария.
– Это и в мои планы не входит, – ответила Эфросин. Голос был бесстрастным, но внезапно она словно поперхнулась. К своему немалому удивлению, Мария обнаружила, что Эфросин плачет. Это было так ужасно и невероятно, что стена вокруг девочки рухнула, ее захлестнуло горе, к горлу подкатил комок, и из глаз брызнули слезы.
Но Эфросин с горечью продолжала:
– Ты неблагодарное существо. Иди к себе и стыдись. Подумай о преданности Леонидаса. И моей. Потому что сама ты, очевидно, не представляешь, что такое любовь.
На следующий день Эфросин заявила, что Марии было бы полезно начать помогать на кухне. Уметь готовить – искусство, которое пригодится любой женщине. На кухне дела у Марии пошли лучше. Частично потому, что с самого своего появления в доме она привязалась к повару. У него было звучное имя Октавиан, но сам он был жизнерадостным галлом, любившим еду, Эфросин и жизнь в доме веселья.
Октавиан звал Марию своей помощницей учил ее готовить жаркое, потрошить рыбу и поджаривать до золотистой корочки, превращать овощной отвар в бульон, а мясной сок – в соус. Повар открывал тысячи секретов пряностей и приправ. Он хвалил и ободрял девочку, но иногда качал головой, приговаривая:
– У тебя нет самого главного. Радости.
Вечерами она сильно уставала – телом от тяжелой работы, мыслями от всего нового, что узнала. Но прежде чем уснуть, она думала над словами Октавиана, о том, что у нее нет радости. У нее не было еще и любви, считала Эфросин. Вот чего у нее было в достатке, так это стыда. Боже, как ей было стыдно!
Через несколько дней Эфросин позвала Марию к себе. Девочка пришла в чем была – в грубой тунике, перемазанная в крови и перепачканная мясным соком. Встала в дверях и задумалась. Она должна была выдавить это из себя.
– Ты можешь простить меня?
– Я сама должна просить прощения, – ответила Эфросин и покраснела. – Я была жестока и несправедлива.
– Нет, – спокойно возразила девочка. – Думаю, ты была полностью права.
Эфросин смотрела на Марию. Девочка сильно вытянулась, но была болезненно худощава. Ее лицо могло бы быть лицом статуи, слишком долго простоявшей на жестоком ветру и под хлестким дождем.
– Мария, послушай. Мы поговорим в следующий раз. А сейчас у меня есть к тебе дело. Садись.
Мария отряхнула тунику и присела на кончик табурета. Эфросин продолжала:
– Когда трибун сообщил мне о том, что Леонидас… пропал, я приняла решение. Я подумала, что могу воспитать тебя как дочь. Через несколько лет я продам этот дом, и мы с тобой уедем в Коринф.
Мария прищурилась, силясь понять сказанное женщиной.
– Твоя дочь, – вымолвила она наконец. – Ты хочешь удочерить меня?
– Да.
– Ты хочешь, чтобы я стала твоей дочерью?
– Да.
У Марии задрожали ноги, она поднялась и прошептала:
– Почему?
– Потому что я тебя люблю, конечно, – коротко ответила Эфросин хриплым голосом.
– Мне так больно.
Мария прижала обе руки к животу, и Эфросин отправила ее в постель. Она решила позвать лекаря, чтобы тот обследовал и, если нужно, вылечил девочку. Мария лежала очень смирно, пока лекарь ощупывал ее живот.
– Не думаю, что она больна. Пока еще нет. Но девочка истощена и обезвожена, – сообщил он диагноз.
Эфросин посчитала это своей оплошностью и разозлилась. Злоба искала выход, и тогда она позвала повара.
– Как ребенок, который помогает тебе на кухне, мог дойти до такого? Она вот-вот умрет от недоедания!
Октавиан бросил взгляд на кровать.
– У нее нет радости. Нет вкуса к еде.
– Тогда будь добр, сделай так, чтобы он появился! – в ярости вскричала Эфросин, прекрасно понимая, что несправедлива. Лекарь утихомирил ее и обратился к повару:
– Теперь ты отвечаешь за то, чтобы девочка поправилась до нормального состояния. Ты ведь мастер. Готовь лакомства и сиди рядом с ней, пока она хоть немного не съест. Я рассчитываю на тебя.
Марию принудили выпить полную чашку молока с медом. Когда она ощутила горько-сладкий вкус, то поняла, что вскоре крепко уснет. Эфросин немного посидела возле постели. Когда она собралась уходить, Мария вдруг сказала:
– Понимаешь, у меня не было никого, на кого я хотела бы быть похожа.
Глава 12
Мария Магдалина решила поработать в саду. Она поднялась по узкой тропинке, вьющейся между террасками, к грядкам и удовлетворенно отметила, что пряные травы уже распустили листочки, как и положено им ранней весной. Сад располагался высоко, настолько высоко, что в такой ясный день, как теперь, вид на город открывался до самой стены, и можно было даже различить море на западе.
Она стояла с тяпкой и ножом в руках и глядела на воду, блестящую синюю полосу от края до края горизонта. Здесь и там виднелись паруса – как символ присутствия человека в вечности.
Мария помнила, как впервые увидела море. Это было после того, как Леонидас нашел ее в Галилее, где она бродила, несчастная, сбитая с толку, одержимая желанием встретить Его: здесь, рядом с синим морем, Его дух должен еще хоть раз явиться ей. Она выглядела словно нищая старуха, да она и была ею: попрошайничала, просилась куда-то на ночлег и даже согласилась пару раз переночевать в коровнике. Но обычно Мария спала под открытым небом.
Лето было жарким. Никто ее не узнавал. По древней традиции она посыпала голову пеплом который перемешивался с потом, и грязные струйки сбегали по ее лицу. Мария не мылась и привыкла к запаху, исходившему от ее тела. Кровь во время месячных стекала по ногам. Кожа высохла и растрескалась, обожженная солнцем и израненная.
За день до того, как Леонидас ее обнаружил, Мария уснула на берегу озера под перевернутой лодкой. Ей снился сон. Она бродила по полям, неизвестно где, и у всех встречных спрашивала дорогу к морю. Большинство людей качали головами, но некоторые указывали определенное направление, в котором она следовала, но моря так и не находила. И вдруг Мария увидела водоем, который показался ей бескрайним. Путь туда был долгим и утомительным, но надежда и тоска тянули вперед. Когда Мария наконец оказалась на берегу, то совсем отчаялась: водоем этот оказался всего лишь рекой-. И все-таки, подумала Мария, река, должно быть, тоже ищет путь к морю. Но проследовать по всем извивам русла Мария была не в состоянии. Она так и осталась стоять среди деревьев на берегу, это место было ей знакомо, но там больше никто не жил. Во сне Мария горько плакала.
Удивительно, как только Леонидас смог узнать ее. Его крик достиг ее слуха утром, когда она выбиралась из-под лодки… Мария не могла ни ответить, ни поднять руку в знак приветствия. «Мне казалось, я умерла, и я была совершенно безумна», – вспоминала Мария.
Леонидас отвез ее в дом, который снимал, и опустил в теплую ванну. Он мыл ее волосы в нескольких водах и снимал с тела корочки спекшейся крови. Мария чувствовала себя младенцем, но ее голубые глаза серьезно и вопрошающе взирали на мужчину. Когда он, наконец, растер ее большим полотенцем и стал смазывать открытые ранки, Мария решилась спросить:
– Леонидас, ты считаешь, у меня плохо с головой?
– Ну, ты всегда была немного ненормальной. Но скоро ты поправишься, – в его голосе звучал страх.
Он заставил ее поесть. Прежде чем Мария уснула, он успел сказать:
