Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
Эразма поразили толкования Колета и навели на мысль обновить и выверить перевод Библии, где обнаруживались чудовищные ошибки. Он пришёл в восхищение от «Двенадцати орудий духовной битвы, которые каждый должен иметь в руках, когда на ум приходит греховный соблазн наслаждения», и не только задумал, но и начал писать своё «Оружие христианского воина». Этих людей связало единомыслие. К ним присоединились Уорхэм и Фишер. Они поставили себе цель своими проповедями, своими трудами очистить человеческий ум от схоластики, а церковь от распущенности и алчности накопительства; утверждали новую нравственность, которая была бы основана на любви к Богу и к ближнему; мечтали соединить всё человечество в одно единое общество, где должны бы были торжествовать братская любовь и веротерпимость.
В этом кружке Генрих изучал богословие и полюбил наслаждения ума почти так же, как наслаждения тела. Он был благодарен им за те знания, которое от них получил, и за тепло, с которым они к нему относились, возлагая на него большие надежды. Монарх предложил Эразму кафедру профессора в Кембридже, перевёл Колета старшим проповедником при соборе Святого Павла, а Томаса Мора назначил помощником лондонского шерифа; намеревался править справедливо и весело. Балы, маскарады, турниры следовали один за другим. Придворные лорды скоро стали осыпать его жалобами, что несут непосильные траты на покупку бархата, бриллиантов, золотых украшений и породистых лошадей. Что ж, Генрих не скупился. Отец оставил ему два миллиона. Его по праву считали самым богатым монархом Европы. Ему ничего не стоило выдавать своим придворным пожалованья и делать дорогие подарки. Они благодарили с глубоким поклоном и любили его. Деньги текли, но Генрих их не жалел. Потом случилась небольшая война. Он вдруг обнаружил, что казна его почти опустела, вызвал старого казначея, служившего при отце, и спросил, каким образом тогда наполнялась казна. Старый казначей не нашёл нужным скрывать, что меры принимались сомнительные или прямо бесчестные. Имения изменников были конфискованы в первый же год его восшествия на престол. Права отца, как известно, были довольно сомнительны, и против него было устроено несколько заговоров с намерением свергнуть его. Заговоры были раскрыты или провалились сами собой. Отец не страдал жаждой крови и обычно оставлял заговорщикам жизнь, однако принуждал её выкупать, и суммы выкупа были значительны, даже чрезмерны. Покойный также не обнаруживал жажды воинской славы, тем не менее время от времени объявлял, что враг не дремлет, что неизбежна война и что необходимо готовиться к ней. Парламент, отчасти в испуге, отчасти в ожидании новых приобретений, одобрял субсидии на войну. Война могла быть, а могла и не быть, но субсидии собирались неумолимо даже спустя много лет после заключения мира. Кардинал Мортон, исполнявший при отце должность канцлера, выдумал интересный закон, который стали называть «вилкой Мортона». Закон был остроумен и прост: кто много тратит, тот очень богат и потому должен платить большие налоги, а кто мало тратит, тот свои богатства скрывает, стало быть, налоги с него надо брать ещё больше. «Вилка Мортона» действовала безукоризненно. Всё-таки отцу было мало. Время от времени он требовал от своих подданных добровольных пожертвований, которые были, само собой разумеется, обязательны. Однажды граф Оксфорд принял короля с необыкновенно роскошным гостеприимством. Отец улыбался, благодарил и, садясь на коня, с той же милой улыбкой уведомил графа, что его посетит королевский прокурор, возможно, на днях, и граф немедленно выложил десять тысяч футов стерлингов за нарушение устава о ливреях. Монарх обнаружил, что в смутное время междоусобиц многие города потеряли свои привилегии. Города жаловались, просили вернуть. Он возвращал, если города могли заплатить. В довершение его финансовый гений дошёл до того, что в казначействе по его повелению обрезали золотую монету, отчего монета теряла в цене и торговые люди терпели убытки. Казначей качал седой головой и улыбался доброй улыбкой: может быть, всё это нехорошо, да ведь иначе вам не досталось бы двух миллионов.
Генриха поразили эти секреты, прежде ему неизвестные. Воспитанный такими людьми, как лорд Маунтджой, Колет, Мор и Эразм, он и подумать не мог, чтобы вернуться к финансовым мерам отца. Вымогать деньги у лордов? Обрезать золотую монету? Возвратиться к остроумным рассуждениям Мортона о тех, кто тратит много или тратит мало? Нет, нет и нет. Он обратился к парламенту. Представители нации очень доступно растолковали ему, что было бы верхом несправедливости повысить подати, поскольку масса народа и без того живёт в нищете, что было бы верхом недальновидности повысить пошлины на вывоз английских товаров, поскольку они подорожают и на континенте не станут их покупать, и что было бы другим верхом недальновидности понизить ввозные пошлины, поскольку испанские, французские, фламандские товары станут дешевле и вытеснят с английского рынка самих англичан. Генрих был хорошо образован и не мог этой истины не понять. Всё было верно, а казна оставалась пустой. Все жаждали послаблений, отсрочек и привилегий. Привилегии нужны были лордам, чтобы блистать при дворе. Привилегии были нужны городам, чтобы суконщики, торговцы и финансисты не только бы не терпели убытков, а имели прибыль. Сельские хозяева тоже хлопотали о привилегиях, в противном случае, толковали они, шерсть и мясо не разойдутся на рынке. Привилегий требовали даже пираты: они хотели грабить на океанских просторах, но не хотели, чтобы их вздёргивали за это на рею. И самое непостижимое обнаружилось в том, что все запаслись привилегиями, даже морские разбойники. Привилегий не было только у короля. Казна наполнялась на половину потребностей, даже на треть. О двух миллионах, которые сумел ему оставить отец, оставалось только мечтать. Самодержец становился всё бедней и бедней, и это, похоже, очень нравилось подданным, поскольку богатый король управляет страной, а бедным королём управляет страна.
Очень скоро догадался, что управляют не идеи, не принципы, не убеждения, как он постоянно слышал от учителя и его учёных друзей, а деньги, что вовремя понял отец. Что же в таком случае идеи, принципы, убеждения? Их придерживаются, пока они выгодны. Их меняют, когда они приносят убытки. Отец был кругом прав, когда говорил, что у всех цель одна: стать выше всех и богаче всех. А потому и монарх, чтобы править благополучно и долго, должен стать всех богаче.
Ветер дул в спину и нёс пыль, поднятую копытами лошадей. Пыль забивалась в ноздри. Генрих чихнул несколько раз и очнулся от своих размышлений. Дорога шла прямо. Сухая погода стояла несколько дней. Он толкнул жеребца. Тот недовольно оскалился, но послушно оставил дорогу, поскакал лугом и стал подниматься на холм. На лугу паслись овцы, серые, крупные, с маленькими головками и с толстой шерстью, которую, как он теперь знал, неохотно покупали в Европе. Пастух опирался на посох и, как видно, дремал. Две сторожевые собаки, одинаково чёрные, с белыми ожерельями на шеях и на хвостах, с злобным лаем бросились вслед. Генрих не обернулся. Солдаты конвоя придержали лошадей и плетьми отогнали разъярённых собак. Собаки отстали, всё ещё злобно рыча.
Генрих остановился на вершине холма. Со склона спускалась дубовая роща, сильно поредевшая с тех пор, как видел её. За ней поднимались башни монастыря. Всадник тронул поводья. Жеребец двинулся, мягко ступая по густой зелёной траве. Среди дубов там и здесь торчали широкие пни. На каждом из них он мог бы усадить спой конвой. За дубовой рощей он вдруг обнаружил молодые стройные сосенки, насаженные так густо, что их пришлось объезжать. Монастырь открылся за поворотом, массивный, тяжёлый, из серого камня, мрачный даже на солнце, заложенный на берегу тихой речки лет триста назад, в знак покаяния, когда король Генрих Второй вынужден был пойти на уступки Римскому Папе.
Генрих въехал в ворота, распахнутые настежь. Въездная дорога не убиралась несколько месяцев. Боковые аллеи монастырского парка запущены. Направо от входа стояла часовня. Её стрельчатые окна были не мыты. Прежде над входом стояла Мадонна. Теперь она была сброшена и разбита.
Монастырь охраняли солдаты, в касках с гребнями, в латах, с красными лицами и с туманом в глазах.
Король спешился, оставил конвой и вошёл. Его шаги гулко раздавались под высокими сводами. Пол был затоптан. В глаза бросались следы запустения. Прошёл коридором, на стенах которого проступали старинные фрески. По сбитым ступеням крутой каменной лестницы, идущей винтом, спустился в мрачный подвал. Вдоль стены от дверей пылало несколько факелов. В глубине в их трепещущем свете проступали громадные винные бочки, каждая на пятьсот вёдер, может быть больше. На передней балке блок. С него спускалась верёвка. На верёвке был подвешен аббат, старый, толстый, обнажённый по пояс. Помощник Томаса Кромвеля, присланный вести следствие, сидел за столом и что-то писал при свете толстой восковой монастырской свечи. Генрих сел на скамью у стены. Следователь вскочил и, забыв о приветствии, громко сказал:
