Роуз Тремейн - Музыка и тишина

Он посмотрел на меня измученными глазами.

— Ты не понимаешь, Франческа, — сказал он. Если бы ты слышала эту песнь — ее восторг неизреченный, ты вместе со мной день и ночь старалась бы вновь ее обрести. Поверь мне, она не была похожа ни на одно музыкальное сочинение, которое я когда-либо слышал. Я знаю, весь мир будет восторгаться ею, рыдать и чувствовать, как она наполняет все его существо радостью, как было со мной в моем сне. Такое нельзя потерять! Не говори мне, что это значит, я все равно не поверю. Мне необходимо терпение, вот и все. Нам всем необходимо терпение; я понимаю, что эти поиски увели меня от тебя и детей, заставили забыть о моем долге. Но я скоро вернусь к вам. Как только я вновь обрету эту песнь, я снова стану прежним, и все исправится, все будет хорошо.

Его убеждение, что греза могла стать реальностью, было чрезвычайно твердым. Поэтому я решила не досаждать и не перечить ему — хотя это удавалось с трудом, — но хранить молчание, стараться заботиться о нем, держать детей подальше от него и принять на себя некоторые обязанности, которые надлежало исполнять ему и которые были связаны с закупкой провизии и семян для весеннего сева, починкой дымоходов и крыши после сильных бурь и прочими делами, требующими его внимания.

Кроме того, я приказала слугам перенести верджинел из холла (откуда безумная игра Джонни была слышна по всему дому) в библиотеку, где он, по крайней мере, мог предаваться своему ужасному занятию в одиночестве за закрытой дверью. Для себя я решила, что подожду еще месяц и тогда буду настаивать на том, чтобы Джонни сопровождал меня и детей в Болонью, а там, в другой обстановке, в доме моего отца, его безумный сон, возможно, постепенно забудется и перестанет его мучить.

Этот месяц, отмеченный раздражением и неприятностями, близился к концу, планы относительно предстоящего путешествия в Болонью были составлены, когда однажды вечером я сидела у камина и читала Луке и Джульетте мои любимые строчки из сонетов Шекспира.

Меня неверным другом не зови.Как мог я изменить иль измениться?Моя душа, душа моей любви,В твоей груди как мой залог хранится.{42}

Вдруг Джонни прервал мое чтение словами:

— Франческа, она почти нашлась!

Я отложила книгу.

— Почти? — спросила я.

— Она близко! Вот что я имею в виду. Я чувствую, как она приближается. Она так близко, что я почти слышу ее…

Затем он потребовал, чтобы я и дети пошли с ним в библиотеку. Он заставил нас сесть в ряд на стулья. Бросив взгляд на детей, я увидела, что все они, даже мой храбрый Винченцо, застыли от страха.

Последовала недолгая игра: несколько аккордов в ре-мажорной тональности. Затем Джонни стал один за другим медленно повторять аккорды и перед каждым бормотать какие-то почти лишенные смысла слова, какие точно, я не запомнила, но что-то вроде вот этих: «…и потом она уходит и парит, и возвращается, трель, нежная трель на одной ноте, затем долина или, скорее, то место, где живет эхо, которое возвращает мелодию к…», затем следующий тяжелый аккорд и снова слова: «так, вот так, в этой тональности, сокровенная, отражающая звук полость, как сердце, как человеческое сердце или как плач в горах, или вот это, этот аккорд, как море…», затем снова аккорд, и еще, и еще, и вдруг тишина: мы в ужасе неподвижно сидим на стульях, а Джонни кладет голову на верджинел и мгновенно засыпает.

Я встала и велела детям отправляться спать. Вместе со слугами я перенесла Джонни в нашу комнату, положила на кровать и укрыла одеялом. Я послала за грумом, приказала ему скакать в Клойн и привезти Доктора Маклафферти и, дожидаясь его прибытия, сидела рядом с мужем, не сводя с него глаз. Он действительно спал, однако во сне тихонько вскрикивал, словно его поиски все еще продолжались, не давая его голове ни секунды передышки.

Узнав от слуг о странном состоянии Графа ОʼФингала, Доктор Маклафферти привез с собой настой из гвоздики, меда и киновари{43}, который, по его словам, «излечит мозг от забот», и стал осторожно втирать его в кожу лба Джонни, но едва он начал, как я увидела, что на коже появилось несколько красных пятнышек, похожих на лишай, и приказала ему остановиться.

— Нет, Леди ОʼФингал, — сказал он. — Умоляю Вашу Светлость простить меня, но эти рубцы есть доказательство действенности моего снадобья. Эти прекрасные рубцы не что иное, как великие страдания Графа ОʼФингала, которые выходят из него, разве вы не видите? Прошу вас, потерпите. Пусть, если надо, все лицо покроется ими; пусть они набухнут и, словно вулканы, прорвутся своим нечистым веществом, и через несколько дней рассудок Графа будет спокойным, как пруд.

Врач ушел, а я, сидя рядом с Джонни, охраняла его сон. Чтобы не заснуть, я читала фрагменты великой трагедии Шекспира «Король Лир» и молилась, чтобы утешительный сон, который исцелил старого Короля от его безумия, исцелил бы и безумие моего бедного мужа. Но его не исцелило снадобье из киновари. Его не исцелил благостный сон. Проснувшись, он сразу бросился в библиотеку и снова принялся за свои безумные поиски. Я слышала, как он кричит: «Recommence, recommence!»[1]

Вместе с детьми я отправилась в Болонью. Я на коленях, со слезами и рыданиями, умоляла Джонни поехать с нами, но он отказался. Вновь он сказал мне, что «близок, очень близок» к достижению своего заветного желания, что в тишине, которая наступит после нашего отъезда, без нас, в одиночестве, он найдет свою песнь.

Из Болоньи я писала много писем, в основном о мелочах, таких как покупка прекрасного итальянского шелка на новые платья для девочек и о безмерном удовольствии, с каким мой отец принялся баловать своих внуков, но ни на одно не получила ответа. Несмотря на сильное искушение подольше погостить у моего отца, где дети вновь обрели некое подобие былой веселости и беззаботности, я знала, что должна возвращаться в Клойн. Но я не знала, что найду там по возвращении.

Я нашла устрашающую тишину.

Верджинел был заперт на замок и покрыт гобеленом.

Джонни ОʼФингал — его лицо было все еще поражено лишаем, вызванным снадобьем из киновари, хотя смертельная бледность заливала его виски, — неподвижно сидел в кресле.

Я подбежала к нему, обняла и прижалась щекой к его щеке.

— Мой дорогой, — сказала я, — скажите, что случилось, почему вы так исхудали и почему вы молчите. Вы получили мои письма? О, скажите мне, что произошло в Клойне в наше отсутствие.

Джонни молчал, его руки не отвечали на мои ласки. Дети стояли рядом, глядя на нас; Джульетта быстро залепетала по-итальянски, рассказывая отцу о замечательных приключениях на корабле, который привез ее домой, но он не обращал на нее ни малейшего внимания и, казалось, даже не слышал.

— Ах, мой муж и господин, — снова начала я, чувствуя, что слезы закипают у меня на глазах, — здесь ваша жена Франческа и ваши дети. Посмотрите, они рядом с вами. Нам вас очень не хватало. Почему вы ничего не скажете нам?

Он пошевелился в кресле. Я почувствовала, что его рука поднимается, и решила, что он хочет привлечь меня ближе к себе. Но это было не так. Его рука потянулась к моей шее, обхватила ее, пальцы впились мне в кожу, и дыхание стало покидать меня. Я закричала, и оба мальчика бросились ко мне, оторвали его руку от моей шеи и освободили меня от цепкой хватки их отца. Я зашаталась и упала на колени, до смерти напуганные дети обступили меня.

Джонни ОʼФингал молча и неподвижно сидел в кресле. Он не смотрел на нас, и казалось, что взгляд его устремлен к далекой сцене, порожденной его воображением.

Пересказывать такие вещи — значит снова переживать их. Я вижу, что мой почерк стал неразборчивым, а строчки неровными.

Упомяну еще об одном. Сегодня день рождения Джульетты. Ей исполнилось восемь лет.

Они вставали на рассвете. Когда окна начинали заполняться светом, вместе читали молитву в высоком школьном зале. Король Кристиан до сих пор помнит, что в старой Колдингхуз пахло деревом, словно одну часть ее распиливали на доски, чтобы построить из них другую. Летом запах дерева становился почти нестерпимо сладким. Его друг Брор Брорсон однажды сказал: «Жить в Колдингхузе все равно, что жить в бочке».

Путешествия мальчика Кристиана с его родителями Королем Фредриком и Королевой Софией остались в прошлом; дни, когда он рисовал кота Нильса и золотых рыбок в заросшем лилиями пруду Фредриксборга, остались в прошлом; его ночные разговоры с мальчиками-трубачами остались в прошлом. Он догадывался, что настанет день, когда все это прекратится и он будет жить в школе Колдингхуз под присмотром своего наставника Ханса Миккельсона. Но ему это не нравилось. Он сказал Брору Брорсону: «Прошлое уже почти до краев заполняет нас».