Галина Петреченко - Князь Олег
Айлан отбросил на спину капюшон, открыв свое лицо, и посмотрел в глаза прекрасной мадьярке. Они смерили друг друга многозначительными взглядами, в которых постороннему, но прозорливому наблюдателю почудился бы взаимный интерес. Экийя увидела, как красив этот греческий монах, как многоопытен он во всем, и испугалась за себя. Она прочла во взгляде монаха вызов и любопытство.
— Я вижу, ты много странствовал, — глухо проговорила немного спустя Экийя и, оглянувшись на няньку, поняла, что едва не выдала себя.
Она мгновенно отослала няньку, села вместе с сыном на скамью, покрытую пестрым пушистым ковром, и предложила сесть монаху на табурет, что стоял в центре комнаты.
Монах повиновался. Экийя знала, как опасны глаза людей, они, как острые быстрые стрелы, могли заронить в ее тело любую хворь, поэтому она сама долго ни на кого не смотрела и не позволяла этого делать другим! Другим нельзя, а этому монаху, который не сводил с нее своих ярко-голубых глаз, вдруг стало можно?!
— Сюда может в любое время войти Аскольд, — спохватившись, сказала Экийя и с усилием спросила: — Что бы ты ему сказал, если бы он вошел?
— Сказал бы все как есть! — искренне ответил монах. — Он же давно разрешил нам проповедовать у вас учение о Христе! Вот я и сказал бы, что пришел поведать его сыну о детстве Христа… Не смотри на меня больше, Экийя, — жалким голосом вдруг попросил монах и встал.
— Только для того ты и ходил нынче за мной целый день? — тихо засмеялась Экийя, действительно боясь, что в любую минуту в детскую может войти Аскольд.
— Нет, — грустно ответах монах и, потупив взор, признался: — Ты должна помочь мне… Надо освободить Исидора…
— Уговорить Аскольда изменить свое решение невозможно, — холодно заметила Экийя.
— Мы за это щедро заплатим, — быстро и горячо пообещал монах и снова призывно посмотрел на Экийю.
«Какие удивительные глаза! В этом безбрежном море синевы можно утонуть, забыв обо всем», — со страхом подумала Экийя, а вслух растерянно призналась:
— Я не знаю, как и заговорить об этом с Аскольдом…
— А ты попробуй, ты необыкновенная женщина, тебе Бог столько дал! Князь не может не послушать такую красавицу, как ты! — горячо уговаривал Айлан Экийю.
— Ты не знаешь Аскольда, монах!
— Но он любит тебя больше всего на свете! — воскликнул монах и сделал несколько шагов по направлению к Экийе.
— Откуда тебе это известно? — спросила Экийя и остановила его взмахом руки. «Стой там, где стоишь», — говорил ее жест, а руки почему-то крепче обняли сына.
— Об этом известно и в Византии! — воскликнул монах.
— О-о! А если вы все ошибаетесь и Аскольд, кроме своеволия, не признает никого и ничего? — задумчиво спросила Экийя.
— Попробуй, Экийя!.. Мне надо идти, — с болью и тоской в голосе проговорил монах и, подойдя к Экийе ближе, вдруг наклонился и поцеловал край подола ее прекрасного платья.
Экийя вспыхнула. Неловко потянула платье к себе и ничего не смогла ответить монаху на его дерзкий поступок.
А часом раньше Аскольд, Дир и Бастарн в гридне киевского правителя допрашивали Исидора и Софрония. Поначалу Аскольд был немного растерян, вопросы задавал с трудом, и чувствовалось, что он боится быть одураченным этими двумя сообщниками. Наконец Аскольд нащупал слабость в поведении Исидора и возбужденно потребовал ответа на свой вопрос:
— Неужели ты, Исидор, думал, что я забуду свою встречу с Фотием перед тем, как нам надо было убраться из вашей бухты?
Исидор вспомнил далекие события и, чуть помедлив, спросил с горькой усмешкой:
— Разве князь не помнит меня, ведь я тогда был в окружении великого патриарха! — Проповедник сидел в центре гридни на широком расписном табурете рядом с Софронием и всем своим видом пытался убедить князя, что все, что произошло вчера на тризне, — недоразумение. — Ведь ты уже тогда, князь, знал, что монахи прибудут в твой город не только для проповедей о Христе, но и для того, чтобы проверить, как ты будешь выполнять условия договора с Фотием! — напомнил Исидор тем своим чарующим голосом, который почти всегда обезоруживал всех его слушателей.
— Я ни о чем не забыл! — гневно заявил Аскольд и заметил: — Вот только не чую, чтобы так же хорошо все запомнил и твой патриарх!
— Что ты имеешь в виду? — сдержанно спросил Исидор, выдержав гневный взгляд князя.
— Дань! — зло пояснил Аскольд. — Ни по осени, ни по зиме не дождались, да и весна уже на исходе, а дани нет от Царьграда! А я дружине обет дал: большую долю ей выделить! — разошелся Аскольд, грозно посматривая то на Исидора, то на Софрония.
— Но разве такой всемогущий князь, как ты, Аскольд, не может немного подождать! — примиряюще проговорил Исидор и осекся. Он хотел было разжалобить Аскольда и напомнить ему, скольким народам вынуждена нынче платить Византия дань, но сдержался. Вовремя понял, что, говоря о слабости своей страны, он только оживи г и подхлестнет грабительский интерес Аскольда.
— Чего ждать?! Когда у твоих правителей отберут все хазары, мадьяры, булгары, авары, арабы или еще кто-нибудь? — еще сильнее вскипел Аскольд. — Негоже нам долго ждать! — завершил он и встал. Глядя исподлобья то на Софрония, то на Исидора, Аскольд, чеканя каждый слог, грозно произнес:
— Вот что, презренные лазутчики! Более я не позволю морочить мне голову и откровенно предупреждаю вас: поход на вашу Византию свершу еще раз! Тебя, Софроний, за предательство на кол посажу, а тебя, Исидор, с собой возьму и твою мертвую голову отправлю патриарху. Пусть не забывает, как однажды, под ночь Ивана Купалы, стоя в ладье Аскольда, он уговаривал его отойти с дружиной от Царьграда, за что обещал исправно дань платить! Все! Увести их! — приказал Аскольд и перевел дух.
Никто не перечил киевскому влыдыке, и христианских лазутчиков, не смеющих сопротивляться грозному решению Аскольда, вывели из княжеской гридни. Некоторое время обстановка в гридне оставалась раскаленной. Аскольд возбужденно прохаживался вокруг огромного стола, на котором сейчас не было ни кубков, ни рогов, ни больших черно-лощеных глиняных кувшинов, выменянных Диром у хазарских евреев на полянское зерно, ни знаменитых скифских ваз, вывезенных ратниками Аскольда из царьградского собора.
Бастарн, наблюдавший за ним, понял, что князь действительно зол на обман византийских правителей и всерьез намерен сходить еще раз на греков и отговорить его от этой затеи теперь уж точно никому не удастся.
— Ты ведаешь, что Фотий написал особое письмо и разослал его во многие страны под названием «Окружное послание»? — тихо спросил верховный жрец Аскольда.
— Нет, — рассеянно ответил Аскольд, но, вдруг насторожившись, резко спросил: — Ну и что это за послание?
— Что ты с охотой променял злостное язычество на святое христианство, — небрежно ответил верховный жрец и пытливо уставился на князя.
— Вон как! — изумился Аскольд и даже замедлил шаг от неожиданности, но, чтобы не выглядеть окончательно сраженным этой вестью, он проговорил: — Поторопился Фотий! Поторопился… Ну, ничего! Я остужу его пыл! Я приказал еврейскому мастеру из Пасынчей общины изваять из камня небольшой облик Святовита. Понял, для чего? — засмеявшись вдруг, спросил он жреца.
Весть об «Окружном послании» Фотия так сильно резанула Аскольда по сердцу, что, как он ни старался выглядеть неуязвимым и хладнокровным, все почувствовали, что Фотий сейчас «проучил» прыткого киевского вожака точно так же, как когда-то сам Аскольд «проучил» в Рарожье Рюрика. Аскольд слегка нагнул голову:
— Я приказал изваять облик не только Святовита, но и Перуна, и Сварога для того, чтобы прикрепить их на своих ладьях! Вот с таким убором на ладьях мы и пойдем сначала на ромеев, а потом на греков! Пусть не только Фотий, но и те правители, которым разослал он свое «Послание», сами увидят, как променял я язычество на христианство!
— А ты уверен в победе?
— Пора Византии возвращать нам все то, что столетиями отбирала, — пророчески изрек в ответ Аскольд.
Бастарн понял, что Аскольда надо оставить отдохнуть, и попросил князя отпустить его и Дира до Копыревого конца. Аскольд порадовался прозорливости жреца и без лишних вопросов проводил гостей до порога гридни. А когда дверь захлопнулась, Аскольд вдруг ощутил острую потребность охладиться. Он ринулся в северный угол гридни, где возле священного котелка всегда стояла кадь с ключевой водой, и сунул свою разгоряченную голову прямо в кадь. Сполоснув лицо несколько раз холодной водой и медленно омыв руки, Аскольд немного успокоился.
«До чего ж противно, что этот константинопольский патриарх кому-то хвастается, а может быть, уже и по всему белому свету разнес, что уломал меня, Аскольда, как какого-нибудь глупого шерсточеса, и что вся моя дружина от одного его молебна дрогнула и сразу же променяла своих богов на их Христа! Коварный болтун! Стоял, молил, просил мира, чуть не упал замертво в ладье, дрожащими руками совал дары в руки, а стоило мне уплыть, так сразу возгордился…
