Павел Северный - Ледяной смех

— Ваше превосходительство! Если поверю глазам, вы — Владимир Петрович Кокшаров?

И только тогда адмирал узнал в монахе капитана первого ранга Дмитрия Скворцова, служившего под начальством адмирала на крейсере «Андрей Первозванный».

Адмирал шагнул, протянул монаху руки, готовый назвать его по имени и отчеству, но монах, опередив адмирала, громко и сухо сказал:

— Отныне отец Никон, ваше превосходительство. Вот и дозволил господь свидеться с вами.

— Да разве вы здесь?

— Смиренно молю господа в Абалакской обители на послухе. Но ныне, по воле правящего владыки тобольского, правлю его канцелярией.

Стояли молча, смотря друг на друга. Монах видел перед собой прекрасную старость. Адмирал видел не монаха, а бравого моряка, хотя лицо стоявшего было исполосовано морщинами пережитого страдания. Монах спросил:

— В Омск держите путь со всем семейством?

— Только с дочерью, отец Никон. Супругу похоронил.

Монах, перекрестившись, произнес:

— Царство небесное рабе господней.

Адмирал предложил:

— Может быть, окажете честь навестить меня в каюте? Настеньку мою увидите.

— Благодарствую за честь. Дозвольте здесь поговорить. Опасаюсь, что от соприкосновения с прошедшим разум мой утеряет покой. Дозвольте спросить, ваше превосходительство, надеюсь услышать правдивый ответ. Можно ли верить предчувствию, что вражеская красная сила безбожья и людского озлобления на своих кровных братьев уже осиливает и предрекает недобрый конец нашему вооруженному сопротивлению ее власти?

— На фронтах нас преследуют тяжелые неудачи.

— Не осуждайте меня за любопытство. Нужна мне правда о происходящем, о коем нельзя прочесть в газетах. Вере христовой не будет места на сибирской земле, если воинские силы верховного правителя не спасут ее от вторжения Советской власти.

— Мы знаем с вами адмирала Колчака, можем надеяться, что им будет найдено правильное решение для защиты Сибири от большевиков.

— Предчувствуя грядущие испытания, я приготовил себе жизнь в дремучих дебрях благословенной господом сибирской тайги. Но если и там не найду для себя спасения и покоя, то приму положенную мне господом кончину через самосожжение ради бессмертия загробного бытия. Дозвольте молиться за вас. Молиться в память вашего благоволения ко мне в те давние, мертвые теперь для меня лета.

Глаза адмирала налились слезами, а с его губ невольно сорвалось:

— Дмитрий Всеволодович, голубчик!

Монах перекрестился, словно обороняясь от услышанного мирского имени, умершего в момент пострига в монашество.

— Отец Никон, ваше превосходительство! Христос хранит вас на всем дальнейшем пути вашей жизни.

Трижды размашисто осенил монах адмирала крепом, отвесил низкий поклон и, резко повернувшись, пошел на берег. Шел он медленно, его согбенный облик творил, как тяжело уходить от призраков прошлой жизни, уже вставших во весь рост после разговора с адмиралом.

Адмирал смотрел ему вслед. Хотелось догнать, сказать какое-нибудь теплое слово, но он не смог сдвинуться с места. Его била дрожь. Тринадцать лет назад моряк-артиллерист Скворцов поражал на флоте своим дарованием математика. Был женат на очаровательной женщине. Драма их жизни свершилась нежданно. Жена была арестована в Петербурге за участие в революционном подполье, осуждена на ссылку в Сибирь. Скворцов вышел в отставку, последовал за ней, но по дороге жена внезапно умерла, а он пошел в монастырь.

Отец Никон давно затерялся в толпе на берегу, а адмирал все еще смотрел, надеясь его увидеть. Достав портсигар, он взял из него папиросу, но, не закурив, положил обратно. И на пароходе адмирал продолжал думать о Скворцове, теперь иноке Абалакского монастыря. Думал, что отец Никон, не найдя смирения и покоя в вере в бога, приготовил себя к волчьему лесному житью среди родного народа в своей стране, и все только потому, что оказался не в состоянии понять ни разумом, ни сердцем правды новой жизни русского человека.

И адмирал признался себе, что впереди его ждет жизнь бродяги в чужой стране, конечно, более худшая, чем лесная жизнь инока Никона в родной сибирской тайге…

Утром над Тобольском снова стелились низкие, дождевые облака, но дождя не было. Поручик Муравьев и Настенька Кокшарова стояли на палубе в ожидании скорого отхода парохода от пристани Тобольска.

Вчера после молебна они до сумерек бродили по улицам города. Видели дом, где родился композитор Алябьев. Настеньку поражали улицы, вместо булыжника устланные деревянными настилами, на которых был совершенно другим стук конских копыт. Все было ново и удивительно. Девушке нравились глухие, басовые голоса тобольских сторожевых псов, гремящих цепями в закрытых дворах. Ее восхищали дома, окна с затейливой резьбой наличников, высокие заборы, створы ворот, обитые медью или железом.

На пристани шумная компания офицеров и штатских мужчин разных возрастов сопровождала высокую девушку в серой форме сестры милосердия, в черной косынке с нашитым красным крестом на голове. Мужчины, перебивая друг друга, передавали девушке пожелания счастливого пути, но она, казалось, и не слышала их.

— Вадим Сергеевич, это же княжна. Извините, пойду и встречу ее.

Муравьев тоже знал княжну, он видел ее в Екатеринбурге. Настенька ушла, а к Муравьеву подошел седой бородатый старик в форме судебного ведомства.

— Господин поручик, изволите быть знакомы с очаровательной сестрой милосердия?

— Нет.

— Разрешите представиться. Статский советник Зезин.

— Очень приятно, Муравьев.

— Уж не сын ли известного на Урале инженера Муравьева?

— Да.

— Знаю вашего батюшку. Личность незаурядная во всех отношениях. Значит, не знакомы с княжной?

— Мельком видел ее в Екатеринбурге. Ирина Певцова?

— Именно! Княжна Ирина Павловна. Обратите внимание на отчество Павловна. В недалеком прошлом фрейлина убиенной в Екатеринбурге последней императрицы из дома Романовых, носит черную косынку в знак траура по царской семье. Особа, овеянная легендами своего тайного незаконного рождения, опутанная сплетнями и наговорами завистниц. Красивая молодая женщина, а главное сказочно богатая. Красива бестия. Красота, околдовывающая мужское сознание.

Муравьев удивленно посмотрел на старика, а тот, засмеявшись, добродушно продолжал:

— Молодой человек, не удивляйтесь. Мой возраст позволяет быть циником в оценке женской красоты. Смотришь на княжну Певцову и понимаешь, что в ней нет броской красоты наших русских православных красавиц. Но именно в этом и кроется ее привлекательность. Жаль, что вы не знакомы с ней, не могли вблизи видеть ее глаз.

— Вы с ней знакомы?

— Удостоен сего несчастья.

— Почему несчастья?

— В мои годы созерцать ее облик и не иметь возможность согреться возле него просто кощунство.

— Вы видели ее глаза? Чем же они особенны?

— В них огонь души, сердца и разума, а в любом ее движении необъяснимое обаяние как женщины. В ней сильна властность пола, а от этого и распространяется на мужскую психику ее обаяние. Она знает силу своего обаяния над любым мужским сознанием. Вам, видимо, поручик, не совсем понятно, почему говорю об этом?

— Пожалуй, да.

— Потому говорю, что понять силу ее женского владычества до конца можно только в мои годы, когда сознание привыкает к мысли, что жизнь закончилась, но мужское начало все же живет, дремлет в ожидании своей последней женщины. И не дай господь, чтобы ею была похожая на княжну Певцову. Прошу извинить за отнятое время. Ваша знакомая с княжной идут сюда. Сейчас вы с ней познакомитесь. Взгляните на пристань, табун обалделых мужиков, пришедших с княжной, не расходится, страшась остаться без ее очарования. Извините за мужское восхищение женщиной.

Настенька и княжна Певцова подошли к Муравьеву.

— Вот, Ариша, это поэт Муравьев.

Княжна протянула поручику руку в черной лайковой перчатке.

— Что вам во мне не нравится? — спросила Певцова.

— Почему спросили об этом? — растерялся Муравьев.

— Удивленно смотрите на меня. А я устала и зла на мужские взгляды. Пойдем, Настенька, а то наговорю Муравьеву дерзости. Как всякий поэт, он болезненно самолюбив и обидчив. Или вы исключение?

— Нет, я самолюбив и обидчив.

— Тогда простите мне всю сказанную чепуху. Мы еще поговорим с вами в пути не один раз, но, конечно, о чем-нибудь интересном. Пойдем, Настенька, я должна поцеловать твоего отца.

Княжна взяла Настеньку под руку, пошла по палубе, но, сделав несколько шагов, обернулась, увидела, что Муравьев смотрит им вслед, громко засмеялась…

Глава четвертая

После Тобольска «Товарпар» бежал по широким просторам Иртыша. Вода в могучей сибирской реке была мутной, отливая под солнцем рыжеватостью, схожей по цвету с лисьей шерстью.