Николай Алексеев - Игра судьбы
Отец вдруг вскипел:
— Молоды еще яйца кур учить! Не клич, Манефа! Знаем, что делаем.
— Больно, тятенька, вы в мир вдались. Этак и душеньку легко погубить. Все на денежки разменяли? — проговорил сын саркастически.
— Не тебе учить. А для тебя дубинка у меня еще цела, — раздраженно ответил Федор Антипович.
— Что же, побейте. Стерплю… Бог терпел и нам велел. А вам грешно.
Лицо старого Вострухина стало темнее тучи.
— Будет вам! Сегодня только что свиделись и уж… — начала было Манефа Ильинишна.
— Нишкни! — грозно прикрикнул на нее муж, а затем, видимо, желая свести разговор на иную тему, произнес: — Так как же это ты насчет московских соборов, отец Никандр?
— Соборы-то соборами, — медленно промолвил странник, — а только этот офицерик до добра не доведет. Табашник настоящий. А тебе надо бы опаску иметь.
— И ты туда же! — сердито воскликнул Вострухин-отец. — Тебе-то как будто и не пристало. Наживи добра с мое, тогда и учи.
— Мне добра не надо. Мне потребна кружка кваса или воды да кусок хлеба, только и всего.
— То-то, чай, в кубышке и припрятано. Знаем вас, смиренников.
— У меня ни синя пороху. По обету нищенствую, — обидчиво проговорил Никандр.
— Так, так. Небось, добровольных даяний не приемлешь? — с язвительной усмешкой заметил купец.
— Приемлю для Бога… Только для Бога, — смиренно потупясь, ответил странник.
— Все деньги Божьи, что говорить. В монастыри, чай, даяния-то, жертвуешь?
— Случается. На табачище да вино не извожу.
— Да что же, отчего этому не поверить? Вот тебе и благочестивая наша беседа: на табак, вино да деньги сошла…
— А все этот сбил, принесла нелегкая, — озлобленно проговорил Сергей.
— Так ты говоришь, что вера ноне пестра стала? — снова направил старший Вострухин беседу в надлежащее русло, и странник повел надлежащую речь.
Отдельного выхода из дому в палисадник не было, а потому Николаю Андреевичу пришлось идти вкруговую; проходя дворами к калитке садика, он различил в зелени кустарников стройную фигуру молодой девушки с несколько бледным, миловидным лицом, на котором застыло выражение напряженного ожидания. Девушка услышала его шаги и обернулась. Яркий румянец вспыхнул на щеках, и лицо будто осветила улыбка. Головка радостно закивала.
— Дунечка!.. Поджидала?.. — тихо спросил Свияжский.
— Ты здесь? А я, глупая, и не знала! Давно? — спросила молодая девушка.
Они пошли по аллейке. Вид у Николая Андреевича был рассеянно-скучающий; Дуня, сорвав мимоходом ветку, нервно обмахивалась ею.
— Тише. Смотрят.
Так было, пока их могли видеть из окон. Но едва они повернули за угол, куда выходила глухая стена, произошла метаморфоза: протянулись руки, уста слились в страстном поцелуе. Молодые люди сели на старую скамью под тенью развесистой рябины, и защебетала, как птичка, девушка:
— Я тебя так ждала, так… измаялась. День за днем проходит, а тебя нет и нет. И молилась я, и плакала… Боже мой! Вот тоска-то была! Думала, забыл, разлюбил…
— Тебя разве могу разлюбить?
— Красавиц много, не мне чета, — сказала Дуня, и у нее ревниво дрогнула бровка.
— Ты для меня краше всех. Милая, милая! Я не шел, потому что нельзя часто. И то твой отец волком смотрит. Что за мука, Господи! Каждый раз надо укрываться, чтобы свидеться. На свободе побыть совсем нельзя. Сейчас, верно, тебя и позовут. Надо правду сказать, и несчастливые же мы с тобой, Дунечка. Теперь брат твой приехал, стало быть, еще хуже будет. Скверно, родная!
— Полно!.. Что думать? Мне вот, как погляжу на тебя, и на сердце радостно становится. А думы — ну их! Хорошо пока, а о будущем, что загадывать? Бог поможет.
Эти слова вливали в душу Свияжского бодрящее чувство.
— Будем так верить, голубка моя! — воскликнул он.
— А как же иначе?
Он оставил этот вопрос без ответа. А Дуня заговорила о том, как хорошо жить, когда любишь, как она счастлива, что любит и любима, что будущее далеко-далеко, а настоящее так пленительно, так хорошо…
Она говорила простым языком малообразованной девушки, но сердце подсказывало ей слова, и Николай Андреевич, любуясь блеском ее глаз, прислушиваясь к музыке ее слов, сам начинал верить, что будущее далеко-далеко, что не стоит о нем загадывать. Дуня казалась ему самой лучшей, самой прелестной женщиной на свете. И все вокруг было так чудно хорошо, и озаренные румянцем закатного солнца рябины нарочно далеко раскинули ветви, чтобы охранить, скрыть их, влюбленных, от вражьих глаз.
И вдруг разом пришлось упасть с неба на землю. По садику разнесся надтреснутый голос Манефы Ильинишны:
— Дунька! Иди домой!
Девушка быстро поднялась со скамьи.
— Зовут. Надо идти, — промолвила она тоскливо.
— Вот что, милая, — торопливо заговорил Свияжский. — Так нам нельзя больше видеться. Все следят твои: отец, мать, брат… Приходится перед ними ломаться… Это невыносимо. Устроимся иначе. После обеда твой отец спит, мать тоже? Да? Авось, и Сергей не помешает… Ты выходи в огород, к забору, что у пустыря. Я буду приезжать ровно в час дня. Никто знать не будет… Ладно?
— Чего лучше!
— Дунька!.. Дунька! — раздался снова крик матери.
— Иду! — отозвалась девушка. — Завтра, значит, у пустыря? — тихо спросила она Николая Андреевича. — Прощай, родимый! До завтра!
Молодые люди обнялись.
— Ду-у-унька! — снова раздалось восклицание.
— Да иду я, маменька! — И, приняв невозмутимый вид, девушка медленно пошла по дорожке, обменявшись со Свияжским долгим прощальным взглядом.
Молодой офицер побродил некоторое время по палисаднику, потом прошел в дом. Сергей взглянул на него пытливо. Николай Андреевич выдержал его взгляд и, сев на стул, стал слушать монотонное повествование отца Никандра.
Вызов дочери из сада был сделан Манефой Ильинишной вследствие нашептываний сына. Она знала, что поступила против воли мужа, и ждала от него сильного нагоняя; поэтому ее лицо сделалось еще более постным, и странника старалась она слушать с усиленнейшим вниманием.
Старик Вострухин в душе был доволен, что жена позвала дочь с прогулки, но для поддержания престижа своей власти все же собирался сделать супружнице головомойку.
Дуня сидела за каким-то вязанием и, похоже, усердно слушала рассказ благочестивого Никандра. На юного офицера она старалась не глядеть. Свияжскому наскучило бесцельно сидеть у Вострухина; он встал и начал прощаться. Само собой, что Федор Антипович удерживал его на всякие лады. Однако Николай Андреевич остался непреклонен.
«Что будет дальше?» — несколько минут спустя думал он, пробираясь среди луж и грязи улицы.
Не было бодрящего присутствия любимой девушки, и рассудок беспощадно работал. На брак с Дуней Андрей Григорьевич ни за что не согласится: породниться с мужиком!.. Да его превосходительство лучше дал бы перепилить себя пополам, чем решиться на это. Подозревал Николай Андреевич, что и со стороны Вострухина особенного расположения к этому союзу не последовало бы: само собой, он прочил дочку за своего брата купца, а барин, да еще офицер, был в его глазах особым существом довольно-таки презренной породы. Любовь к Дуне созревала в сердце молодого гвардейца медленно, но неудержимо, и в конце концов захватила девушку своим пожаром. Это было нечто роковое. Пока они были своеобразно счастливы, а дальше, дальше, как себя ни убеждал Свияжский, он ничего не предвидел, кроме горя.
По уходе гостя Вострухин-отец тотчас же напустился на жену:
— Разве я велел тебе звать ее? Или уж я сам своих дел не знаю? Или я в самом деле — не хозяин? Ребра-то, видно, твои давно не считаны?..
— Сереженька вот сказал… — начала было жена.
— А он тебе — указ? — прервал ее муж. — До Сережки я тоже доберусь ужо. А тебе, — внезапно обратился он к дочери, — таков мой сказ: если этот офицеришко когда-либо приедет сюда, да ты пойдешь с ним в сад или как ни на есть станешь с ним шушукаться да разводить тары-бары, то нагайка, которой я кобылу хлещу, по твоей спине погуляет. Так и знай. Разве он тебе пара? Знаем мы этих ветрогонов! Смотри у меня: чуть что — доберусь, тогда не пеняй.
— Простите, тятенька, никогда больше при нем в сад не пойду, от маменьки шагу не сделаю, чтобы вы не серчали, — с чрезвычайным спокойствием ответила Дуня.
На лице Сергея выразилось недоумение: по-видимому, хладнокровие сестры удивило его.
VII
Подвиг спасения утопавших Александром Васильевичем, быть может, мало выдался бы из числа заурядных, какие чуть не ежедневно случались в приневской столице, если бы не произошел на глазах императрицы и совершивший его не был замечен ею. Всякие вести разносятся в придворных кругах с быстротой молнии; к вечеру того же дня уже все знали о происшедшем, и имя осчастливленного милостивой беседой с государыней Кисельникова было у всех на устах.
