Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Едва ли не первую скрипку в смуте играла неугомонная Марфа, вдова посадника Исаака Борецкого. Её богатая и многолюдная усадьба на берегу Волхова кипела всякими заговорами и кознями. Небольшого роста, плотная, крепкая старуха, богатая чрезвычайно, могла бы жить в полном спокойствии, окружённая детьми и внуками, но точно вот чёрт вселился в бабу, и она забросила все личные дела свои на тиунов[22] и с утра до ночи кипела в беспрерывном водовороте интриг. Ещё более обозлилась она, когда при последнем нападении Ивана III на Новгород, её сын Дмитрий был Иваном казнён, а Фёдор, прозванный в Новгороде Дурнем, был увезён в Муром. И вот теперь москвичи придумали эту дурацкую историю с титулом государевым. Все объяснения, представленные Новгородом, остались без всякого результата, и в Новгород московский — подьячий даже не дьяк!.. — только что привёз «складную грамоту», то есть объявление войны.
В просторных и богатых сенях Марфы сидели, думая думу, её сторонники. Старый Пимен, ключник при владыке Ионе, который крал деньги из казны святой Софии Премудрости Божией для подкупа худых мужиков-вечников в пользу литовской партии, — свои денежки ловкая посадница поберегала про чёрный день — хмуро нахохлился у окна. Он потерял всякую веру в успех борьбы с Москвой.
— Не пойдёт теперь Москва на нас, — сказал один из бояр с рыжей бородищей по пояс. — Погляди, снега-то какие: ни проходу, ни проезду…
Марфа быстро встала и по своей привычке прежде всего поправила кику[23] и рукава засучила — точно она в драку собиралась — и маленькие хитрые глазки её загорелись.
— Ежели Иван не придёт, бояре, то плакать о нём мы не будем… — бойко сказала она; в таких выступлениях она понаторела-таки. — А вот ежели он придёт, а мы, рукава до полу спустимши, дремать по тёплым сеням будем, тогда, пожалуй, большой беды нам не миновать… Скольких из новгородцев Иван вывез уже на Низ? Мой Фёдор, сказывают, помирает в Муроме — значит, сладко пришлось. А на этого дурака, Казимира… Господи, прости ты моё согрешение! Надежду, видно, надо оставить, на ногах стоя спит и сны, сказывают, видит. Ежели пограбить земли новгородские, это он может, а общее дело вместе делать, этого с него не спрашивай. Тут наши новгородцы на меня набросились было: то измена-де делу русскому. Никакой измены тут, бояре, нету. Погляди на их литовскую Вильну-то: половина жителей в ней наши, русские. А ежели всю их землю взять, то наших и того больше. Ежели нам довелось бы соединиться с ними, то мы ещё больше собой русскую сторону на Литве усилили бы и — сломали бы литовцам рога, а одновременно и московское насилование окоротили бы. И стала бы Русская земля от излива Волхова до городов червенских свободна, по старине. А они: измена… То-то недотёпы! Ни один дальше своего носа не видит, а тоже суются. А что до веры касаемо, то, по моему бабьему разуму, кажный как хошь, так и верь: всех несогласных в Волхове не перетопишь. Дурье это дело, эти свары из-за веры.
— Вся беда, духу прежнего в новгородцах не стало, — упрямо сказал рыжий боярин. — Анамнясь[24] слышу, спорят, что-то около моего двора грузчики с Волхова. И один поджигает: «Небось посадником в Новгороде ни разу не ходил не то что смерд, а даже и купец какой — всё бояре да бояре. Дак что-де нам больно против Москвы-то шуметь? Иван боярам враз рога-то обломает…»
— Это что говорить… — дружно поддержали его со всех сторон. — Помните, чай, как раз рать на Москву собирали, когда она наши земли за Волоком захватила? На вече крест целовали, чтобы всем за един брат быть, а чуть дошло до дела, все в кусты. Обездушел наш народ, вот в чём беда!
— Так… Это так.
— Ты что? — строго обратилась Марфа к старому дворецкому, который робко остановился у порога.
— Там пришёл к тебе, боярыня, игумен скопской Евфросин, — тихо сказал он: Марфы все чада и домочадцы боялись, как огня… — Прикажешь пустить его или, может, велеть до другого раза?
— Чего ему надобно? — сердито крикнула Марфа, поправляя кичку, и сердито же прибавила: — Таскаются тоже!
— Не могу знать, — сказал старик. — Чай, за плодоношением.
— Он тут которую неделю по городу ходит, всё насчёт аллилугиа хлопочет, — засмеялся рыжий боярин. — Очень, бают, его распоп Столп изобидел.
— Насчет аллилугиа? — нахмурилась Марфа. — Так скажи ему, что он… дурак!..
Бояре переглянулись украдкой. Эта горячность много бабе в делах вредила, но ничего она с своим бешеным сердцем поделать не могла. Также вот явился было к ней недавно Зосима, игумен Соловецкого монастыря — он приезжал в Новгород, чтобы выхлопотать грамоту на владение островами, на которые все наскакивали бояре да житьи люди Двинской земли, стараясь отнять их у батюшек, — а Марфа выгнала его со двора: она не терпела иноков-прошаков. И на ушко передавали, что старец предрёк будто большие беды дому её…
— Ну, постой, постой, — остановила она дворецкого, поймав взгляды бояр. — Ты там покорми его как следует, а боярыне, мол, сичас выйти никак недосуг, большое, мол, дело у неё. Погодь: что это?
За окном послышался нарядный перезвон хорошо подобранных бубенцов. Все бросились к окнам. К воротам подъехал сам владыка новгородский Феофил. У ворот засуетилась челядь. Из крытого коврового возка тяжело выбирался владыка. Всякий старался хоть издали, хоть кончиками пальцев поддержать святого отца, а он, раздавая благословения направо и налево, медлительно колыхался к крыльцу, на котором уже ждала его Марфа и все её гости.
— А вот и я к тебе, мать Марфа.
После благословений и обмена всякими любезностями владыка уселся в красном углу, под святыми иконами. Белый клобук его напоминал не только о величии сана его, но и о значении Господина Великого Новгорода. История этого клобука такова: к константинопольскому патриарху получившему, как известно, этот белый клобук от Рима, явился в ночи светлый юноша и повелел ему отправить клобук в Новгород, архиепископу Василью. Патриарх не послушался. Видение повторилось. Тогда патриарх, восстав, положил клобук в один ковчежец и многие чудные дары в другой и послал всё с епископом на далекий север. Владыка Василий, получив во сне предупреждение, что к нему едет белый клобук, вышел навстречу патриаршему посланцу и благочинно принял и клобук и дары. История сия местными философами была истолкована так: ни папа римский, ни патриарх константинопольский не оказались достойными белого клобука — только владыка новгородский оказался достоин сего. Следовательно, Новгород — это третий Рим, а четвёртому, конечно, не быть. Что велик он не только перед Константинополем, но и перед Москвой: получи и распишись, что называется!
— Всё толкуете, всё шумите… — добродушно проговорил владыка. — Всё мятётесь. Ишь ты, как раскраснелась, мать Марфа! Должно, крепко билась… А вы лучше бы на благостыню Божию уповали, маловеры.
— Да, хорошо тебе говорить-то, владыка святый, — поправив кику, не без раздражения сказала Марфа, знавшая, что владыка играет и вашим и нашим. — Тебе что? Ты везде свое поплешное[25] сберёшь. А помнишь, что москвитяне с пленными новгородцами-то наделали? Всем, разбойники, носы, губы да уши обрезали, да так и пустили.
— Как не помнить? — отозвался владыка, тоже видевший хитрую бабу насквозь. — Да ведь и новгородцы с москвичами иной раз не лучше поступали. А что касаемо меня, — набожно поднял он заплывшие глазки к потолку, — так на всё буди воля Господня.
У порога опять тихо встал дворецкий.
— Ну? — сердито крикнула Марфа.
— Да отец Евфросин никак не отстаёт, матушка боярыня, — сказал старик. — Пущай, говорит, хошь на малое время боярыня выйдет.
— Это он всё насчёт аллилугиа хлопочет, — улыбнулся владыка в бороду. — Такой настырный старичонка, не дай Бог!..
— Да ты рассудил бы их со Столпом как-нито и успокоил бы душу его! — сказал кто-то из бояр.
— Да я и успокоил, — отвечал владыка. — Хошь, — говорю, — двои, хошь трои — твоё дело. Раз тебе сам патриарх константинопольский велел, мол, двоить, так чего ж тебе, мол, ещё? Ему теперь больше всего Столпа доехать охота.
— Беда, какая смута в Церкви Божией идёт! — степенно сказал старый, белый как лунь, боярин. — Намедни у меня попы о перстосложении схватились: один кричит, что надо двое персты креститися, а другие — трои. Сколько годов крещена Русь, а всё никак не столкуемся.
Марфа сурово взглянула на дворецкого и, поправив кику и решительно засучив рукава, широкими шагами пошла из сеней:
— Ну, покажу я ему сичас аллилугию!
IV. МОСКВА НА ПОХОДЕ
Было близко Рождеству. Морозы стояли лютые. Иван, не глядя на это, — он притворялся страшно разобиженным новгородцами, — приказал немедленно строить полки к походу. Он повелел, чтобы с полками шёл и наряд пушкарский с Фиоравенти, и дьяк Бородатый, который был весьма начитан в летописях и который в стязании о правах и вольностях новгородских мог оказать великому государю немалую услугу, и конные татарские отряды с дружком государевым касимовским царевичем Даньяром, к которому Иван иногда езжал потешить своё сердце тешью царскою, охотою соколиною.
