Игорь Генералов - Святослав (Железная заря)
В нескольких поприщах от Новгорода, к устью Мутной, почитай, подошли, передовые заметили верхоконных, что, не скрываясь, ехали навстречу княгине. Свенельд дал знак остановиться. Смел силы выехавших: это не сторожевой разъезд, слишком велико число людей - человек сорок, и все при оружии. Комонные [24]остановились, видимо, готовые спешиться и изготовится к бою. Русские воины проверяли оружие, потихоньку, едва заметно для стороннего глаза, спешивались, утаптывали снег, снова садились в седло.
От подъехавшей дружины отделился всадник и устремил к княжескому поезду. Подъехавший был довольно молод, лет двадцати пяти отроду. Куний опашень небрежно наброшен на кольчатую с пластинами на груди бронь, на шее на широкой цепи висела серебряная воеводская гривна. Вершник, угадав в Свенельде набольшего, смерил его взглядом, положил десницу на черен меча и уверенно сказал:
- Я зовусь Гисли, сын Гутторма Щетины, из Раумсдаля, что в земле Норэгр и являюсь воеводой новгородского посадника Твердислава. Кто вы такие и куда путь держите?
Гисли хорошо говорил по-славянски, видимо, жил в здешних землях давно, а может быть, вообще здесь родился и имел, небось, славянское имя, а представился тем, которым называл его отец.
— Люди зовут меня Свенельд, сын Стемида, и являюсь воеводой княгини русской Ольги. Путь держим в Новый Город, с нами едет и сама княгиня.
Новгородец убрал руку с меча, невольно вытянул шею, пытаясь разглядеть за спинами воинов княгинин возок усмирил взыгравшего было жеребца, склонил голову перед Свенельдом признавая в нём старшего. Уже по пути Гисли рассказывал воеводе для чего такой опас, что приходится ездить дружиной в бронях да при оружии:
— Мы Ладоге костью в горле стали; не мытьём, так катаньем выжить нас пытаются пришлые, мол. О землях спор вечный, где граница земель наших, а где их — не поймёшь. Дружины их к нам наезжают: наше-де, не замайте! Право испокон веков было, а то, что при Новом-то Городе и венды сюда идут, и чудь, и финны — полнится земля, то они знать не желают. До сшибок доходило. Ты уж, воевода, не суди, что не признали, каждого опасаемся, а такую большую дружину, как у тебя, только ладожане и могли прислать.
— Ладно уж, — сказал Свенельд как о прошлом и позабытом, спросил:
— Ты-то сам как сюда попал?
— У меня мать из вендов, отец недалеко от Старграда с нею жил. Я сызмальства в походах, а потом сюда вот пришли за лучшей долей. Отец только не дожил, в бою с лютичами погиб. Ты не удивляйся, я не один такой: есть вообще, кто из свеев да урман приходит, кто жить, кто службу нести. В Ладоге и не такое увидишь: там и фризы, и саксы есть — народу полно всякого.
И не врал Гисли, сын Гутторма: молодой город крепко стал на Мутной, обнесённый хоть пока и не высокими валами, с расписными теремами, некоторыми и в два яруса сложенными, с островерхими кровлями и затейливыми гульбищами (что в Вышгороде ещё в диковину, а Киеве — подавно!), обросший уже ремесленным посадом. Было отчего беспокоиться ладожанам — венды, называвшиеся теперь новгородцами, пришли насовсем и уходить не собирались.
В просторном тереме выборного посадника Твердислава трапезничали, обсуждали дела. Во главе стола сидела Ольга, в саяне из серебряной парчи, со сканными серебряными пуговицами, по-женски не удерживаясь, проводила перстами по подаренной новгородцами нитке с крупными медовыми янтарями, по правую руку — Свенельд в малиновом зипуне, схваченном по рукавам золотыми запястьями. Сам хозяин прост: в палевого шёлку рубахе, в простых домашних сапогах, длинные светлые с сединой волосы заплетены сзади в косицу. Твердислав иными словами и длинно с подробностями рассказал про которы с Ладогой. В разговоре посадник не скрывал, что надеется на помощь со стороны русов. Ольга, продолжая перебирать янтарь, раздумывала над словами Твердислава. Давеча купцы новгородские раскидывали перед ней меха куниц, соболей, седых бобров, показывали золотую и серебряную ковань местных мастеров. Не до конца верила она раньше вендам, а зря, оказалось. От Ладоги Руси немного прибытку, разве что от мытного, и малая толика от весчего[25], а Новгород был настоящей жилой, что оживит Днепровский путь. Надо обмануть, улестить ладожан, чтобы согласились проложить границы по Луге и Мете без всякой пакости, а там ставить крепости для охраны, наполняя их воинами. Потом самих ладожан поприжать на киевском торгу - пусть своим русским новгородцам прибыль идет.
— Я дам грамоты и людей в Ладогу пошлю, — Ольга прямо и твёрдо смотрит в глаза посаднику. - Ежели рать нужна, то скажи.
Посадник помотал головой:
— Коли договоришься, то и своих людей у меня хватит. Спасибо тебе, княгиня, заранее. Не верила ведь нам? Думала, нахлебников принимаешь, ан леготу нам только дай, не пожалеешь.
Посадник смотрит чуть с усмешкой на Ольгу: не прими, мол, в обиду, ни в поучение.
— Это тебе спасибо и народу твоему, что мою руку приняли, — ответила княгиня.
Свенельд почувствовал, как со стоялым медом разливается по нутру тепло от того, что не зря положил он свою долгую жизнь в росток нового государства, и дерево власти растет и будет расти без его участия. От мыслей этих становится немного грустно что он уже и не главный здесь, а как-то в стороне. Но не этого ли он добивался? Как престарелый родитель, чье чадо уже выросло и поступками своими вызывает не только гордость, но и тоску по ушедшим годам со всеми свершёнными деяниями, когда почтенной старости остаётся только уйти в сторону и дать дорогу буйной молодости, дабы продолжить дело предков своих.
Глава 7
Что отличает воина от пахаря? Это известно всем, пахарь кормит страну, а воин эту страну защищает, и оба своими трудами кормят и снабжает свой дом, свою семью. На жене лежит забота по хозяйству: прядение, ткачество, стряпня, уход за скотиной. Горе мужу, не умеющему и не хотящему кормить и обеспечивать свою семью, его изгонят свои же родичи, недаром самыми страшными ругательствами являются «изверг» или «изгой», означающие то, что даже собственный род отказался от него. Кончают изгои почти всегда одинаково: либо умирают в одиночестве и безвестности, когда даже курган насыпать некому, либо идут на большую дорогу, либо бывают пойманы и убиты на воровстве, и никто не осудит убившего вора, ибо последнее дело — воровать нажитое тяжким трудом. И лишь отчаянные, умудрившиеся не потерять ни чести, ни человеческого облика изгои, собираются в вольные дружины, идут грабить, опять же, не своих: печенегов ли, булгар, хазар ли, а кто идёт в богатые золотом земли, доходя до самого Царьграда, где всегда можно стать воином, получая за своё ремесло звонким серебром.
Однако есть и похожее у пахаря и воина: в раннем возрасте, в пять, шесть или семь лет - отец берёт сына на недельную, а то и больше охоту. Оторванный от мамкиного подола дитёнок перед суровой природой навсегда становится мужем. Потом пахарь приучает сына к своему нелегкому труду, ремесленник ведёт ребенка в мастерскую, а боярин садит сына на коня, даёт в руки оружие. Князь же должен быть лучше всех. Кроме ратного умения он учит грамоту, несколько языков соседних народов, осваивает кузнечное, плотничье, кожевенное ремесло. Что скажут о князе не умеющем починить развалившуюся сбрую, порванную в битве бронь, перековать коня и, наконец, не могущем построить в лесу крепкую бревенчатую землянку?
Минули те детские времена, когда Святослав со своим другом Ратшей, сыном Ивора Собаки, и прозванным за буйный и неуживчивый норов Волчонком, с ватагой таких же глуздырей обкидали камнями хазарское посольство, прибывшее в Киев. Нашкодивших княжича с боярчонком привёл встречавший посольство кметь. Асмунд увёл обоих в дальнюю клеть, подальше от чужих глаз и ушей и как следует выпорол - впредь наука. Одновременно с постижением ратного ремесла Святослав пошёл в училище, где с детьми боярскими учился читать и писать на старой славянской глаголице и новой кириллице. Поп Григорий, что ещё с Ольгой из Болгарии приехал, преподавал греческий язык, а старый желтолицый хазарин — хазарский.
И вот уже юный двенадцатилетний княжич кошкой забирается по стремени в седло. Скачет в направлении соломенного чучела с надетою на него старою латанной-перелатанной бронью. Не доезжая тридцати шагов бросает в него сулицу. Сулица пробивает насквозь чучело, Асмунд, наблюдающий за этим, одобрительно кивает. Святослав скачет дальше, оставив мишень позади себя. Отъезжает далеко, кормилец щурится от солнечного света, думает про себя: «Вишь, уверен в себе, погляжу, ничего, ошибется, отругаю!» Слишком, слишком далеко отъехал княжич.
Святослав вытянул напруженный с тетивою из кишечнои струны лук из налучья [26], привстал в стременах (конь продолжал свой бешеный скок!), развернулся в седле, одновременно налагая стрелу, резко натянул до уха тетиву и выпустил стрелу. Граненое жало прошло сквозь кольчугу чучела и унырнуло в землю. Княжич круто развернул коня так, что тот встал на дыбы и поскакал, наддав острогами, выпуская одну стрелу за другой. Подскакивая к чучелу, убрал лук, выхватил меч из ножен, картинно взмахнул над головою и срезал глиняный горшок, надетый на соломенного человека за-место шелома - это уже сам, никто тому не наказывал.
