Евгений Сухов - Тайная любовь княгини
Вельможи проворно подскочили к все еще непробудной животине и, кряхтя и охая, принялись сталкивать порося в воду. Но совсем напрасными оказались потуги полдюжины крепких мужей — свинья не желала двигаться с места.
— Эх вы, разве так надобно?! — осерчал Михаил Глинский и, навалившись плечом в широкую спину порося, едва ли не один спихнул его в воду.
Свинья неожиданно очухалась, падая с трехаршинной высоты, и ее пронзительный визг заглушил размеренный шум дождя, а потом сноп брызг окатил мельника и стоявших рядом бояр.
— Утопла, — безрадостно объявил Филипп Егорович.
— Утопла, — с облегчением согласился Михаил Глинский.
— А теперь вот что я вам, бояре, скажу. Ежели дань ваша батюшке водяному пришлась по нраву, значит, дождь прекратится к утру, а ежели нет, — развел руками Филипп Крутов, — готовьте тогда черную корову.
С тем и оставил мельник ближних государевых бояр на проливном дожде.
Вельможи разошлись не сразу. Поглаголили сначала о том, что черную корову можно сыскать за Китай-городом у купца-татарина, который торгует скотом. Потом решили, что сейчас самое время испить крепкой наливки, и, ободренные предстоящим ужином, скрылись за стеной дождя.
Ливень прекратился на третий час. Трудно было поверить, что он когда-нибудь иссякнет, но небо громогласно ухнуло и изрыгнуло из себя последнюю горсть воды. Капли упали на склонившийся подорожник и сбежали по стеблю, а солнечные лучи, споткнувшись о водяную пыль, обломались в высоте яркой радугой, соединившей меж собой берега Москвы-реки.
РАДОСТЬ И ПЕЧАЛЬ ГОСУДАРЯ
Василий Иванович после женитьбы изменился. Бояре говаривали, что юная княгиня околдовала престарелого государя, а иначе к чему тогда, вопреки заветам старины, брить бороду?
Чудил великий князь.
Не было еще на Руси такого самодержца, который по капризу супружницы мылил бы себе лико и скоблил его до лоснящего блеска. А через заморских купцов бояре знали, что пьет Василий Иванович снадобье, способное очистить кожу от черноты и омолодить ее.
Старики, немало ведающие и в жизни, и в бабах, глаголили о том, что долго престарелому государю не выдюжить — не пройдет и трех лет, как молодая жена вытянет из него немногие соки, и будет божьей милостью государь всея Руси напоминать выжженный злым солнцем сухостой. Но сейчас Василий Иванович был румян и толстощек, напоминая сдобный пасхальный калач.
Послы обращали внимание на то, что великая княгиня имеет над мужем большую власть. Василий не упускал случая, чтобы не похвастаться перед баронами молодой супружницей. Он вместе с Еленой принимал послов, выезжал на богомолье и даже брал ее с собой на охоту.
Глинская, привыкшая к вольным порядкам у себя на родине, совсем не замечала разницы между Литовским княжеством и Московским государством. В полутемных коридорах дворца могла она остановить разговором боярина или смутить приветствием стоявшую в дверях стражу. Но хотя вельможи часто видели открытое лицо государыни, им трудно было упрекнуть ее смеющиеся глаза в греховности.
Великая княгиня не походила ни на одну из русских баб. Все в ней было немецкое, иноземная порода проявлялась в любом ее поступке. И если прочие бабы содержали при своих дворах уродов и шаляков,[26] то государыня Елена выписала из Австрии танцоров, которые каждое воскресенье держали ее за белую ручку и водили по Грановитой палате.
Однако ухаживание чужеземных кавалеров не смущало великого московского князя. Казалось, что это только сильнее разжигает его страсть.
Но время шло, а государыня все не брюхатила. Понемногу стали расползаться слухи, что Елена оказалась порченой, вот от того ее утроба пуста, как котомка у нищего, что иноземные ухажеры растрясли ее брюхо да помяли бока и что московскому государю лучше запереть молодуху в Новодевичьем монастыре и взять бабу ядреную, из московских дворянок, выросшую на житном поле и пивавшую козье молоко.
Василий Иванович повелел мирянам ставить свечи о зачатии государева младенца и наследника и жертвовал для этого из казны полмешка денег, а на воскресенье раздавал у соборов щедрую милостыню. Чернецам же повелел в три смены стоять на службе во спасение московского рода и петь литургию.
Сам Василий не однажды подходил к государыне, мял ладонью ее мягкий бок и, заглядывая в юное лико, вопрошал бесстыже:
— Не наполнилась ли твоя утроба, государыня Елена?
— Нет, батюшка, — не смела смотреть великая княгиня в глаза мужа и разглядывала носки своих сапог.
— Я здесь у ведунов спрашивал, так они мне открыли, что эта неделя для зачатия младенца в самый раз будет. Нельзя мне без наследника, государыня, иначе сгинет Московское государство в геенне огненной. Ты уж постарайся, Елена Васильевна!
— Так стараемся ведь, батюшка, — оправдывалась Елена, — так стараемся, что седьмым потом исходим.
Упрекнуть супружницу в противном Василий Иванович не мог и в замешательстве скреб пальцами гладкий подбородок. Он теперь больше надеялся на божий промысел, чем на собственное умение.
А Елене, казалось, и горя мало: прыгала молодой козочкой по Грановитой палате и так смеялась, что запросто заражала весельем даже стареющих мужей.
И только два человека во всем государстве знали об истинной причине беззаботной радости московской княгини: Елена Васильевна была влюблена и второе воскресенье подряд проводила ночь со своим возлюбленным.
ГОСУДАРЫНЯ И КОНЮШИЙ
Все началось на пиру, который государь устроил по случаю годовщины своей свадьбы с новой супругой. Торжество было в самом разгаре. Успевшие охмелеть братья Василия Ивановича задорно пощипывали за жирные ляжки безобразных шутих, бояре перепились так, что сползли с лавок, а стольники продолжали зорко следить за тем, чтобы кубки были наполнены, а блюда не оставались пустыми. Иного веселья великий князь не признавал и любил говаривать:
— Что это за пир, коли гости до смерти не упились?!
Хмель не брал только одного Овчину. Он и ранее к питию был стоек, а сейчас тем более — поскольку отведал на первое блюдо жареного гуся. Кубок за кубком боярин вливал в свой безразмерный желудок, но, несмотря на все усилия, менялся только цвет глаз, который из бледно-небесного переродился в глубинно-синий.
Потеряв надежду охмелеть, князь решил поесть до живота и пробовал одно блюдо за другим. Особенно по вкусу Ивану Федоровичу пришелся кабанчик с хрустящей прожаренной корочкой. Князь протыкал ножом его румяные бока и отыскивал наиболее лакомые кусочки. Наконец он облюбовал грудинку и отковырнул сладостную мякоть. Мясо князь Иван Федорович любил соленое, с ядреной горчицей, причем еще такой крепости, чтобы першило в горле. Покрутил головой князь, а солонки не видать. Та, что стояла подле него, залита вином, а до другой не дотянуться. Он уже хотел подозвать к себе стольника, когда вдруг услышал голос государыни:
— Подать соли князю Ивану Федоровичу с моего стола.
В Грановитой палате сделалось тихо, как в покойницкой. Отрезвели даже те, кто свалился под стол.
Всем было ведомо, что жаловать на пиру мог лишь только сам государь всея Руси. Если он велел подать хлеб, то тем самым выражал милость. Если с государева стола подавалась соль, то не было высшей чести — так великий князь выражал свою любовь.
Жалованье полагалось встречать стоя, поклонившись сперва государю, а потом остальным именитым гостям.
Сейчас жаловала государыня.
Этой чести невозможно было не заметить, так же как и отказаться от нее.
— Что же ты, князь, соль от государыни не принимаешь? — спросил Василий Иванович и перевел взгляд на супружницу. — Или любовью Елены Васильевны брезгуешь?
— Государь Василий Иванович, да как же можно? — поднялся из-за стола князь и почувствовал, что охмелел все же крепко — едва ноги держали. — Спасибо за честь, великий государь.
— А ты не меня благодари, Иван. Ты государыне поклонилась, это она тебе соль подала со своего стола.
— Благодарствую тебя, великая княгиня Елена Васильевна, — поклонился боярин Овчина и успел заметить, что та улыбнулась ему краешками губ.
Следующая встреча государыни с холопом произошла месяц спустя, когда Елена в сопровождении вороха боярышень явилась на Конюшенный двор.
— Ты конюший? — ткнула перстом государыня в оробевшего холопа.
— Я, государыня. — Иван Федорович не смел глянуть на открытое лико великой княгини.
— Подбери мне коня. Верхом хочу проехать.
Русские бабы смиренны и богобоязненны. Не каждая из них отважится оседлать скакуна, совсем в диковинку наблюдать за государыней, сидящей верхом. Великой княгине полагалось ехать в возке с плотно занавешенными окнами, чтобы даже нечаянный взгляд московита не посмел нарушить ее уединения.
