Вениамин Колыхалов - Тот самый яр...
— Лейтенант Горелов, где отбывает ссылку ваш отец?
— Не знаю, — утаил правду.
— Когда раскулачен?
— В тридцать втором.
— За что?
— Похоже на допрос…
— Отвечай!
— …Семья имела две коровы, жнейку, три тулупа, пасеку…
— Не жизнь — мед.
— Нет, жизнь была не сладкой. Семья — десять ртов. Мать больная. Отец на гражданской саблями мечен…
— Довольно биографии. Садись!.. Чужаки в комендатуре — минус общему революционному делу… Всякая контра поднимает бучу. Заговор на заговоре. Позабыл изречение вождя о беспощадном терроре? С нами белогвардейцы не цацкались. Звезды на груди вырезали. Животы вспарывали, зерном набивали, конфискованным по продразверстке: «жрите, мол, утробы ненасытные»… Мы ради народа страдали.
— Видно по Ярзоне — какое это попечение великое. Кровавая опека…
Комендант побагровел.
— Все свободны! Бунтарь, задержись.
Из избы пытальни раздался душераздирающий вой. Когда-то хибара была избой-читальней в соседней деревне. Бревна раскатали, перевезли в Ярзону.
— Горелов, иди разберись. Доложи.
От Перхоти сочилась энергия ярости. Лейтенант ощутил летящие стрелы. Забыв поднять руку под козырек, гэбист поспешил к читальне. Здесь зачитывались протоколами допросов, захлебывались кровью и блевотиной. Выплевывали выбитые зубы. Ощупывали треснутые ребра. Однажды у несломленного на допросе смолокура после оглушительного удара пестиком чугунной ступки выкатился на щеку глаз. Сгусток слизи, нервов и крови сползал ко рту. Черный зрачок будто призывал всех во свидетели кары.
Перешагнув порог, Горелов обомлел: на сосновой чурке лежали обрубыши пальцев. Прижав к животу руки, старовер Влас катался по грязному полу, выл в три волчьих глотки.
Тот, кого назвали в карцере Тюремной Харей, стоял поодаль и машинально размахивал окровавленным тесачком.
— Что произошло?!
— Моляку-двуперстника приласкал… Нас вызвали на допрос вместях…Оставили с глазу на глаз… не выдержал его нравоучений… признание он успел подписать… Я и подумал — зачем ему теперь пальцы…
Из дрожащей кисти Власа сочилась тёмная густеющая кровь. Тюремная Харя, не выпуская тесачок из корявой лапы, ухмыльнулся:
— Поссы на ранки — ёд заменит.
Офицеру не терпелось разрядить обойму в ненавистную рожу.
Узнав о случившемся, Ярзонная верхушка взяла Тюремную Харю на особый учёт. Такие усердные дерзкие зонники были нужны позарез. Несколько месяцев мучились с таёжником древней веры, не могли выбить подпись. Бандюга в пытальне мигом дело решил… ну, проявил вероломство… отчаюга, однако… Без гореловского слюнтяйства действует — напролом…
Тюремную Харю перевели в обслугу.
Перед совестливым лейтенантом госбезопасности Гореловым широко разворачивалась панорама жуткой действительности. Он был свидетелем полного обрушения правды, чести, совести и законов. Парализованная страхом страна замерла в ожидании новых бесчинств. Кожанки особистов, будто вторые охранные шкуры, надёжно защищали, обещая безнаказанное существование. Вот они, оберегатели внутреннего порядка, вершители бесславных дел чудовищного Наркомата. Никогда Русь не знала такого ярого нашествия доморощенных врагов. Адмирал Колчак не по уму распорядился огромным запасом золота попранной Родины. Не прятать бы его в дебрях, болотах Сибири — пустить в дело до последнего рубля на организацию надлежащей Армии. Советы не брезговали ни наёмными китайцами, ни латышскими стрелками. Что получилось в итоге? Любители кладов ищут золотишко проигравшего битву адмирала. Родина ищет исчезнувшую свободу, обливается кровушкой. Куда заведут поиски — никто не ведает.
В Томском государственном университете студент Горелов вполслуха внимал вранью красной профессуры, выставленной партией большевиков на передовые позиции науки. Не верил в их постулаты, окрашенные кровью революций и гражданских войн. Истинная правда лежала не в догматической ерундистике надуманных суждений. Историки марксистско-ленинского толка врали напропалую. Спекулировали идеями, защищая политдельцов и нэпманов. Оправдывали продразвёрстки и массовое раскулачивание крестьянства.
Посулы пряничной жизни обернулись ударами резиновых дубинок.
Отца беспричинно раскулачили. Турнули в Нарым, где отбывал лёгкую ссылку Иосиф Джугашвили. Он же Коба. Он же Сталин. Жил там, как в пионерском лагере, получая немалые деньги из царской казны. Брюхатил нарымчанок. Устраивал театральные постановки. Скоренько сбежал. Теперь вот из Кремля, словно из суфлёрской будки, шепчет слова кровавого спектакля. Лёгкой житухой обернулась ссылка другого пламенного революционера — Якова Свердлова. И этот беззаботник, сосланный в Максимкин Яр, жил припеваючи и тоже дал дёру из таёжной глухомани. Лейтенант силился вспомнить настоящую кручёную еврейскую фамилию псевдонимщика — не мог. Зато маскировочку Лейбы Давидовича Бронштейна видел и при слабом свете: Троцкий. Ужаснулся Сергей, когда в университетской библиотеке прочитал в газете «Русское слово» откровение Троцкого-Бронштейна: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, не белая, а красная. В буквальном смысле этого слова красная, ибо мы прольём такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн…»
Сбылись пророчества Лейбы Давидовича. Прицел был дальний, выверенный. Курс — на уничтожение нации: сейчас она предстала перед алтайцем не бесформенной массой, насильно загнанной в колючие границы Ярзоны. Она имела цвет каждого отдельного лица — шорника-татарина, хлопкороба-узбека, единоличника-эстонца, моториста катера-кержака, которому Тюремная Харя беспричинно отрубил два пальца. Влас стал прилаживать обрубки к сочащимся суставам, обматывать лентами разорванной рубахи. Выродок только припугнул старовера, не собираясь пускать в ход отточенный топорик, спрятанный в углу пытальни. Непостижимо — как унюхал сталь камерник с грубой наколкой Ильича. Когда ловкое топорище оказалось в руке, Харя уже плохо соображал что делает. Наступило затмение рассудка. Подпись выбита… лезвие опустилось на растопыренные пальцы богомольца…
«Бес попутал», — оправдывался «мясник», подавая Горелову протокол и улику — тесачок.
Лейтенант бегло взглянул на подпись: на бумаге вприсядку плясали буквы — не винный. Может, Тюремная Харя на подсознании прочитал отказ и острая блестящая штуковина машинально вынесла беспощадный приговор пальцам. Начальная Н была крупнее остальных букв. Особист вспомнил: фамилия старообрядца была Невинный. В бардаке Ярзоны это было многопроцентное совпадение. Влас буксировал плот по Кети. Лопнул стальной трос. Усмотрели вредительство. Власа Невинного пришили к делу «Староверческая контрреволюционная повстанческая организация „Сибирское братство“».
7Крупный рабочий посёлок Колпашино в тридцатые годы мог смело носить название тюремное поселение. Нагнали сюда с Алтая, Кузбасса, Казахстана, земель томских, тюменских трудливый народец. Подняли из угольных шахт. Оторвали от станков, строительных площадок, пахотных земель. В молодой республике испытывался кадровый голод. Сотни комендатур утоляли лагерный голод. Разверстые пасти следственных тюрем требовали на прожор свежие порции лишенцев воли и веры в справедливость. От земли отваливали основной питательный пласт — рабоче-крестьянский. Красные ярлыки враги народа навешивались на учёных, директоров предприятий, деревенских зажиточников, словно все разом обезумели, забыв о добыче хлеба, угля, стали, подались в заговорщики.
Дважды особист Горелов начинал писать Сталину доверительное письмо, хотел обсказать истинное положение в той сторонушке, из которой он совершил побег. Приводил выдержку из «Дневника писателя» Достоевского. Возможно, вождю народов слова лейтенанта покажутся неубедительными. Пришлось прибегнуть к помощи классика-провидца. Вот что писал Фёдор Михайлович в 1876 году: «Безбожный анархизм близок, и наши дети увидят его. Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России, и начинается, ибо у нас нет для неё подходящего отпора, ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, стойла… Евреи сгубят Россию и встанут во главе анархии… Предвидится страшная колоссальная революция, которая изменит лик мира всего. Но для этого потребуется 100 миллионов жертв. Весь мир будет залит кровью».
Автор письма к вождю пытался оттолкнуться от чёрного провидения Достоевского, перейти к описанию беззакония в Ярзоне. Не имеет права молчать. Неужели кремлёвский сиделец не поймёт горячего порыва человека, увидевшего современную историю во всей неприглядности.
