Валентин Пикуль - Париж на три часа
Молчание! Великое молчание нависло над Францией… Парижские газеты, не получая точной информации из России, заполняли страницы разной ерундой. Журналисты бесплодно спорили, какая пьеса нужна для развития героики, возникла глупейшая дискуссия, какое пение лучше — итальянское или французское? «После взятия Смоленска, — писал Савари, — все желали одного — заключения перемирия». Это мнение наблюдателя из окон набережной Малакке. Но до генерала Мале из далекой Америки дошел голос опытного стратега Моро. «Великий человек, — писал он о Наполеоне, — в России чрезвычайно унизился, и кажется, что в Смоленске он окончательно потерял свой разум…» Это правда, что продвижение Наполеона к Москве вызвало в кругах правительства почти панику. «Отныне император человек погибший» — именно так говорили о нем министры… Наконец, до Франции дошло известие о битве при Бородино, которую Наполеон повелел считать поражением русской армии, и на площади Инвалидов пушки Парижа салютовали сто раз подряд. В середине октября был распубликован очередной бюллетень Великой Армии, в котором сообщалось о занятии Москвы, покинутой жителями и охваченной грандиозным пожаром.
Роялисты приуныли, и только Мале оставался весел.
— Чему вы радуетесь? — обидчиво спросил его Бертье де Совиньи. — Гороскопы гадалки Кленорман подтвердились: Наполеон уже сидит в берлоге русского медведя.
— Ну, — отшутился Мале, — он свалился в эту берлогу по недоразумению. Посмотрим, каково-то он из нее выберется, когда одноглазый медведь проснется с рычанием.
— Вы имеете в виду Кутузова? — спрашивали его… Мале не поленился принести карту России.
— Смотрите! — сказал он. — Наполеон попал в условия, в каких ему бывать еще не приходилось… нигде в Европе. Отступление Барклая и Кутузова — не от страха и не от слабости россиян. Нет, — утверждал Мале, — это, скорее, великолепная западня, в которую наш император залезает сам, еще не догадываясь, куда и зачем он лезет… Москва для него и станет задвижкой, которая разом захлопнет эту западню!
В мемуарах людей того времени мы находим одно удивительное совпадение. Именно в эти дни умнейший человек Парижа, князь Талейран де Перигор, — в частной беседе с маркизою Куаньи — сказал буквально следующее:
— Вот самый удачный момент, чтобы ЕГО низвергнуть…
В лечебнице для душевнобольных, почти одновременно с Талейраном, точно так же думал и генерал Мале.
«Конспирация» — «Кампания»
А затем всякие известия из России перестали поступать в Париж; по осенней, затянутой дождями Франции расползались мрачные слухи об ужасах русской зимы, о неизбежной гибели от русских дикарей самого императора и всей его армии…
Вечером 19 октября Мале без предупреждения вошел в комнату Лафона.
— У меня серьезный вопрос… Можете ли вы представить, что императора более не существует?
В поднятой руке Мале держал шандал со свечами.
— Разве получены новые депеши из России?
— Нет, — отчеканил Мале. — Но советую заранее проникнуться мыслью, что императора более не существует.
— Куда же он денется? — недоуменно спросил аббат.
— Наполеон уже пронзен пикою русского казака.
— Кто-нибудь во Франции знает об этом? Мале выступил из тени, задул пламя свечей.
— Пока что об этом знают только два человека: я и вы! Причем, — добавил он, — смерть императора наступит тогда, когда мы с вами определим ее дату… Готовьтесь!
Руки аббата судорожно дернулись, рванули нитку, и горошины четок вдруг весело закружились по комнате.
— Генерал… Что вы задумали, генерал?
— Восстановить лишь то, что разрушил император. — Аббат при этих словах обессиленно рухнул в кресло, но генерал Мале безжалостно закончил:
— Да, я понимаю, что республика вам не по душе, но все-таки вам предстоит примириться с нею…
Выступление было назначено на конец октября, о чем Аделаида Симоне и предупредила генералов Лагори и Гидаля в их заточении. Мале велел жене приготовить крупные боны государственного казначейства, вынуть из нафталина мундиры.
— Один мундир, — наказывал он, — с выпушкой и басонами, генеральский. Другой — адъютантский, с аксельбантами. Шпаги возьми у Роже, он тебе не откажет. Пистолеты зарядишь сама потуже, как перед боем. И раздобудь полицейский шарф. Все это привезешь на квартиру испанца Каамано…
Филадельфы уже заготовили поддельный «сенатус-консульт», в котором говорилось о гибели Наполеона 7 октября под Москвой, далее следовал декрет, гласивший: «Так как императорская власть не оправдала надежд тех, кто ждал от нее мира и счастья французам, эта власть с ее институтами упраздняется». К власти должно было прийти временное правительство с президентом — генералом Моро, вице-президентом назначался знаменитый республиканец и ученый-математик — Лазар Карно…
— Осечки не будет, — сказал Мале жене.
* * *Осечка в заговоре возникла по вине герцога Ровиго, который посетил Ла-Форс, любезно побеседовав с узниками-генералами:
— Лагори, ваше дело закончено. Нет смысла томить вас по тюрьмам империи, и вы скоро вернетесь в Америку к своему генералу Моро. — После чего министр повернулся к Гидалю:
— Ас вами у нас сложнее. Вы предстанете перед судом военного трибунала в Марселе… Прошу вас, господа, заранее экипироваться для столь дальнего дорожного путешествия.
Гидаль и Лагори тревожно переглянулись: заговор трещал по всем швам, и они заявили почти в один голос:
— Просим повременить с нашим удалением из Парижа, ибо вы сами должны понять, что надо собрать вещи, вернуть белье из стирки… уладить кое-какие дела.
Савари разрешил им отсрочить отъезд, а надзирательница Симоне в тот же день повидалась с Мале, предупредив его, что сроки мятежа следует перенести на ближайшие дни. Мале взвесил все обстоятельства и наказал сообщнице:
— Передайте Лагори и Гидалю, что в ближайшую из ночей их сон будет мною потревожен… неожиданно!
Встретив аббата Лафона, который при виде генерала пытался шмыгнуть за угол, Мале остановил его сердитым окриком:
— Стойте! Куда вы спешите?
— Я хотел бы навестить цирюльника, — растерялся аббат. — У меня уже заросла тонзура, не мешает ее выбрить…
Генерал бесцеремонно обнажил его плешивую голову:
— О создании тонзуры, я вижу, давно озаботилась сама природа, и потому не советую тратиться на цирюльников. Вы, мой друг, от меня не отвертитесь. Укрепитесь в греховной мысли, что всевышний уже прибрал к себе вашего императора.
— Генерал, — понуро отозвался аббат, — не могли бы вы расправиться с его величеством без моего участия?
— Увы… но я спешу. И мне уже некогда подыскивать соратников более решительных. Придется брать за собой в бессмертие ту тряпку, из которой никак не выкроить знамени…
Днем 22 октября капрал Рато явился в больницу, выложив на стол генерала последние перебеленные им страницы «Хрестоматии Революции». Мале похвалил юношу:
— У вас отличный почерк. Если бы вы пошли по гражданской службе, из вас получился бы недурной канцелярист.
— Но я мечтаю быть офицером, — признался Рато.
— Вы заслуживаете этого. И скоро станете офицером.
— Я? Какое счастье… Да здравствует император!
— Не орите, — строго одернул его Мале. — Вы находитесь не в кабаке, а в приличном заведении для благородных психопатов. И здесь никому не позволяется выкрикивать глупости…
— Извините. Но я так рад, так рад… а мои сестры теперь будут приняты в обществе… Правда, что я буду офицером?
— Завтра, — ответил Мале уверенно. — А сейчас слушайте меня с крайним вниманием. Вечером, сразу после девяти часов, вы должны быть на улице Нев-Сент-Жиль у известного вам испанца Каамано, туда же приведете и студента Бутри.
Рато выслушал и подобострастно кивнул:
— Я с удовольствием исполнил бы вашу просьбу. Но мне, господин генерал, нельзя покидать казарму в столь позднее время.
— Повторяю, — отчеканил Мале, — к девяти часам вы будете на улице Нев-Сент-Жиль со студентом Бутри. А командир вашего батальона будет извещен мною о вашей отлучке.
— Благодарю вас, генерал!
Проводив капрала до ворот, Мале вдруг спросил:
— Постой, ведь ночью, когда будешь возвращаться от Каамано, тебя без пароля не пропустят в казарму… верно?
— Точно так, генерал.
— Ты недогадлив… Так вот, не забудь узнать пароль по гарнизону Парижа на сегодняшнюю ночь.
— Будет исполнено, генерал.
* * *Лафон по собственному почину навестил Мале.
— Мне совсем не хотелось бы, — сказал он, — чтобы вы сочли меня тряпкой… Я имею вполне законное право быть крайне взволнованным. Как слуга церкви, я далек от дыма сражений, а звуки органа для меня всегда были милее рева воинских горнов. Так извините, генерал, мою минутную слабость…
