Александр Говоров - Последние Каролинги
Тутор отпустил ему по шее, но шуметь было опасно.
— Черт с ним, берите весла, ребята!
В ночной тишине крекотали лягушки, из разлива звучали их свадебные хоры. Простонала выпь в лесу, где келья каноника Фортуната, а над головами пронеслась тень от летучих мышей. Весла тихо плескали, и казалось, что плоскодонка стоит в расплавленном дегте, под неподвижными звездами, только островки камыша уплывают назад.
Ударило полночь, и тут же отозвался какой-то монастырь за рекой. «У святого Маврикия…» — определил кто-то шепотом. Донеслись колокола совсем далеких церквей. Стало зябко и не по себе.
— Ко мне скоро брат приедет, — ни с того ни с сего прошептал Роберт Азарике, пригревшейся возле него. — От матушки были гонцы.
— Это кто же? — оживился Протей, слышавший эти слова. — Неужели сам их милость граф Конрад?
— Нет, не он. У меня ведь есть еще брат. И такой, — усмехнулся Роберт, — у которого ты, Протеище, протекции не попросишь.
Задул холодный ветер, и школяры стали клацать зубами. Приходилось также ладонями вычерпывать затекающую воду. Но тот же ветер погнал плоскодонку и вот уж из кромешной тьмы выделился холм монастыря святой Колумбы. Там, словно из преисподней, забрезжила точка света. Она приближалась, и скоро стало ясно, что это высокое окошко, в котором горит свеча.
— Нас ждут, — объявил Протей.
Из окна прямо в воду спускалась веревочная лестница. Стали подниматься из готовой перевернуться лодки. Подавали бурдюк, монохорд, окорок, подпихивали Авеля.
Их ждали хозяйки, девочки-монахини, младшей из них было лет двенадцать, совсем еще крошка. Беседа не клеилась, хозяйки жались к стенам, дичились. Да и гости не то чтоб оробели, а успели намерзнуться, наволноваться.
В дело вступил бойкий Протей:
— А ну, пташки, можно ли у вас столы сдвинуть? Авель, чурбан негодный, раз уж ты приперся, проявляй свою силу! А что, сестрицы, мать-настоятельница сюда, часом, не пожалует?
Великовозрастный тутор хохотал басом:
— А вот мы ее кадурцинским попотчуем!
Выскочила бойкая монахиня, у которой из-под огромного чепца только и виден был уютный носик и соломенные кудряшки. Принялась рассаживать гостей.
— Мы на кухне работаем. — Она выдвигала из-под кроватей плошки с угощением. — У нас все есть.
Подражая дамам, она приседала и любезничала. Иов-на-гноище достал из складок рясы флейту, наморщил переносицу и заиграл пронзительно и споро. Румяный Фарисей взял монохорд — круглый ящик с единственной струной. Надо было одной рукой вертеть колок, регулируя струну, а другой щипать что есть силы, и получалась весьма унылая музыка.
Осмелевшие хозяйки скинули безобразные чепцы. Белокурые и темные пряди рассыпались по плечам. Иов-на-гноище, отложив флейту, тоже взялся за монохорд и с Фарисеем принялся отбивать задорный, хлесткий танец в четыре руки.
Девушки двинулись по кругу, пристукивая пятками. Ни у одной обуви не имелось — мать-настоятельница слыла скрягой. Поводили плечами — то налево, то направо, то совсем уж назад.
— Эйя! — выскочила в круг самая младшая и стала ходить ходуном, ручонками выписывая кренделя. — Эйя! — в тон ей гикнул Фарисей, немилосердно тряся монохорд.
— Эйя, мальчики! — Протей и тутор ворвались в хоровод, хватая девушек за талии, за ними и остальные.
Блестели глаза, раскатывался беззаботный смех. За столом остался лишь Авель, который подъедал все, что видит, да Азарика, которая в задумчивости пробовала дуть во флейту Иова.
Музыка подмывала, танец окрылял. Азарике вообразился некий юноша — не Роберт, не Протей, — как он подходит, берет за талию… Она бы грациозней смогла подать ему в поклоне руку!
И усмехнулась, поглядев на заскорузлые пятки, на дерюжные наряды пленниц святой Колумбы. «У нас хоть, кроме Балдуина, есть Фортунат с его лампадой знания!» А пляска нарастала, полы балахонов и развившиеся косы слились в единый вихрь. Юноши притопывали — эйя, эйя! — подхватывали подруг и, покрутив, отпускали. Младшая монахиня — та просто бесилась.
— Уза, Уза! — говорили ей подруги. — Ведь тебя слышно и во дворе! Ты же обещала на лестнице посторожить.
— Сторожите сами! — отвечала малютка.
Рядом с Азарикой уселась, разгоряченная танцем, та самая кудрявая монахиня, которая была здесь заводилой.
— Это тебя зовут Озрик? — спросила она, обмахиваясь полой ряски. — Какой же ты худышка! Сеньор Роберт велел тебя развлекать. Давай выпьем, не хочешь? Прости меня, грешную, святая Колумба!.. Озрик, Озрик! — вдруг припала она к плечу Азарики. — Твой друг Роберт меня не любит… Куда мне до него? Он из Каролингов, ему быть графом, а может быть, и королем… А я кто? Монастырская сирота, дочь рабыни, меня скоро мужику в жены продадут!
Она тряхнула соломенными кудряшками и опорожнила кружку.
— Хоть бы похитил кто-нибудь… Похить меня, Озрик, ну что тебе стоит? Ваш тутор уговаривает Гислу с ним бежать, обещает жениться. Врет, конечно: станет бароном и женится на принцессе. Ах, не все ли равно!
Азарике был противен запах ее жаркого тела, ее липкие руки. И жалко до боли. «Дурочка! — чуть не вырвалось у нее. — И я ведь такая, как ты!» — Хочешь дружить? — вдруг предложила монахиня. — Ты хоть и тощий, но, видать, сердечный. А меня, между прочим, Эрменгарда зовут. Правда, красивое имя? У нас все с кем-нибудь дружат. Я укажу тебе место: у поворота на Лемовик, где родничок, под самым большим из камней есть углубление. Будем класть друг другу весточки и подарки.
Танцующие сели отдышаться. Надо было отдохнуть и славно потрудившемуся, хоть и однострунному монохорду.
— Фарисей! — попросил тутор. — Спой «Андегавского монаха».
Тот, как подобает любимцу публики, поломался немного, но наконец, еще более разрумянившись, запел:
В Андегавах есть аббат прославленный,
Имя носит средь людей он первое.
Говорят, он славен винопитием
Всех превыше андегавских жителей.
Слушатели подхватили, отбивая такт в ладоши:
Эйя, эйя, эйя, славу,
Эйя, славу возгласим мы Бахусу!
Вдруг малютка Уза прислушалась и всплеснула руками:
— Кто-то топает по лестнице! Ох, пронеси господь!
Она выскочила в дверь. Фарисей, увлеченный пением, продолжал:
Пить он любит, не смущаясь временем,
Дни и ночи ни одной не минется,
Чтоб, упившись влагой, не качался он,
Аки древо, ветрами колеблемо…
Уза вбежала в неописуемом страхе:
— Настоятельница!
— Фарисей, хватай монохорд — и первым в лодку! — скомандовал нерастерявшийся Протей.
Девушки спешно запихивали под кровати посуду с едой.
Но прежде чем кто-нибудь успел что-то предпринять, Авель сорвался из-за стола, всех растолкал, как катящаяся бочка, и, первым подбежав к окну, втиснулся в него.
— Проклятый! — кричал тутор, толкая его в спину.
Не тут-то было. Авель с перепугу застрял, и дружные усилия всех юношей не могли его выпихнуть наружу.
Поняв, что все потеряно, Протей снял колпак и галантно раскланялся перед открывающейся дверью:
— Пожалуйте, мать пречестная, милости просим.
Настоятельница стояла в двери в сорочке и ночном чепце. За ее спиной две старухи держали по свече.
— Боже, здесь мужчины! — вскричала настоятельница, торопясь загородиться руками.
5Приор в гневе затворился, метался, точно маленький тощий лев в клетке. Фортунат терпеливо ждал его в прихожей. Он слышал за дверью хлопанье четок по стенам — Балдуин гонял назойливых бесов. Выйдя к мессе, приор не стал слушать заступничества Фортуната, приказал:
— Согрешивших — на хлеб, на воду.
По преданию, монастырь святого Эриберта был основан кровавой Фредегондой во времена Меровингов. В скале, на которой он покоился, королева приказала выдолбить четыре глухих колодца, четыре каменных мешка. В них годами томились ее соперницы и враги. Низкая кирпичная башня над ними так и называлась — Забывайка. Туда-то и стали опускать ночных танцоров, доставленных от святой Колумбы.
Когда дошло до Озрика, приор заколебался, вспомнив, вероятно, о каллиграфических способностях новичка. А в подземелье сырость может искривить пальцы. Но Часослов для маркграфини был почти закончен, а настырный Протей во весь голос вопил, что ведь именно Озрик приготовил сторожам сонное питье. И еще — Фортунат просил за Озрика настойчивей, чем за других.
И приор во гневе топнул. Новичку, как и остальным, просунули под мышки веревку и опустили в ледяную тьму.
— Язычники! — кипел приор. — Радейте там своему Бахусу.
Роберту приор также сначала хотел назначить лишь сто поклонов по утрам, но юноша гордо пришел в Забывайку и сам поднял руки, чтобы продели веревку и ему.
И вот он с Азарикой вдвоем теснится, спиной к спине. Хоть сбросили им соломки, и то хорошо. Сначала было весело вспоминать, как Авель застрял в окошке или какая мина была у настоятельницы. На вторые сутки Роберт загрустил и не отвечал на вопросы.
