Станислав Калиничев - Невенчанная губерния
Абызов как-то враз подал голову вперёд, втянул чуть ли не до хребта живот и пошёл на кузнеца. Одна его рука была далеко вытянута вперёд. Иван Иванович стоял на месте, расставив ноги и приподняв локти, как будто приглашая противника обнять его.
Стало тихо. Мужикам показалось, что молодая зелёная травка зашелестела под ветром.
Подойдя к кузнецу, Абызов резко нырнул, пропуская свою руку ему под мышку. А кузнец не отстранился. Он даже подался вперёд и тут же, приседая, замкнул свои объятия на спине атлета. Правая рука нападавшего оказалась в охапке кузнеца, прижатая намертво к торсу. Абызов попытался сделать резкий нырок, чтобы высвободиться, но кузнец сдавил его и легко, как мальчишку, поднял над землёй. Не зная, что делать с ним дальше, Иван Иванович трепанул барина в одну сторону, в другую и, не опуская с груди, шмякнул спиной на траву.
Раздались свистки мальчишек, которые подошли и стояли за спинами мужиков. Абызов вскочил на ноги — весь красный, растерянный, готовый взорваться от досады. Но сдержался, не глядя на кузнеца, холодно сказал:
— Твоя взяла. Получи призовую десятку.
Тот взял деньги из рук церковного старосты, сунул их в карман штанов и, усевшись на траве, деловито стал наматывать на ногу портянку. Абызов боялся встретиться взглядом с Логиным. Втянув голову в плечи, буравил глазами землю. «Расхвастался!» — думал он, укоряя себя.
— Постой! — крикнул вдруг сидящему на траве кузнецу. — Не спеши обуваться. Я имею право на реванш.
И сразу ожил красавец барин, приосанился, повёл плечами, отчего зашевелились под гладкой кожей бугры мышц. Кузнец задрал голову, рассматривая это диво. Улыбаясь в бороду, лукаво спросил:
— Барину денег али чести жалко?
— Ты меня не понял, — отметая шутки в сторону, строго сказал Абызов. — Приз — твой, победа — твоя. Этого никто не оспаривает. Но есть правило: побеждённый, то есть я, может потребовать реванш, ну… ещё раз выйти на поединок. Это для того, чтобы исправить ошибку или убедиться, что проиграл бесспорно более сильному. Понял? Мне нужен шанс: или оправдаться, или смириться с поражением.
Кузнец встал, отбросил в сторону сапоги и, ворча себе под нос: «Неймётся барину, гордыня гложет…» — пошёл на середину поляны. Абызов весь подобрался и осторожно, как охотник, который боится спугнуть зверя, стал приближаться к противнику. Но кузнец на этот раз не стал ждать, а сам пошёл ему навстречу. И когда сошлись, попытался схватить барина за руку, но тот резким движением отпрянул в сторону. Иван Иванович и так, и этак пытался сойтись с Абызовым, но атлет лёгким мячиком отскакивал то в одну, то в другую сторону, дразня противника.
— Барин вызвался бороться или плясать? — выпрямился кузнец. — Я так не умею.
— Но это же борьба за захват! — обиделся Абызов. — Я не хочу, чтобы ты ещё раз поймал меня, зато сам хочу поймать тебя на удобный захват.
И снова пошёл на кузнеца. Тот рискнул — дал схватить себя за левую руку, но тут же поймал его запястье свободной правой. Рванул на себя, но Абызов изогнулся в поясе и едва не захватил сбоку потерявшего терпение кузнеца. Они сомкнулись руками, и напористый мужик стал тянуть на себя противника. Но тот отступал, уходил, выбирая момент для броска. Вот уже кузнец оттеснил его на самый край поляны, дальше — пашня… А он прёт… И тут Абызов не удержался от искушения: ослабив сопротивление, нырком ушёл в сторону, поймав напирающего кузнеца на подножку. Иван Иванович, как подстреленный на лету, обрушился наземь.
На краю поляны, у самого начала пашни, стоял межевой камень, наполовину вкопанный в землю. Над травкой возвышался рыжеватый лоб грубо отёсанного песчаника. Кузнец упал не на лопатки, он упал боком, рёбрами о каменную глыбу. В груди у него что-то хрупнуло, от острой боли на какой-то миг он потерял сознание. Но тут же пришёл в себя и сгоряча стал подниматься на ноги. Он увидел, как бросились мужики к Абызову.
— Подножка! Не честь барину!
— Я споткнулся! — закричал тот испуганно. — Это не в счёт, у меня нога за кочку зацепилась…
Он бы ещё объяснял, но мужики бросились к Ивану Ивановичу. Лицо кузнеца посерело.
— Всё! Я больше не борюсь! Я сдался. Случай такой — споткнулся о кочку, а вышла подножка… — говорил Абызов, поспешно натягивая брюки.
И вдруг что-то больно ударило его в голову. Абызов выпрямился и увидал, как от поляны веером разбегается орава мальчишек. Один из сорванцов стрельнул в него из рогатки! Хотел возмутиться, но, увидав, как мужики помогают ослабевшему кузнецу надеть сапоги, увидав его расслабленное лицо, поднял куртку и пошёл к коляске. Эраст Карпович направился за ним.
Кузнецу было худо. Всё говорило о том, что сломаны рёбра. Подняв с земли свою рубаху, он хотел надеть её, но закашлялся, прижал рубаху к губам, а когда отстранил — по ней поползло пятно крови.
ГЛАВА 2
Прозрачный ледок посверкивал на солнце, разлетаясь брызгами под ударами заступа. Серёжка в распахнутом кожушке сгребал и снег, и ледяное крошево лопатой, отбрасывая в сторону, а Шурка — в одной телогрейке, без шапки — гупал тяжёлым ломом. Рукава его крапчатой рубахи метались вверх-вниз как подрезанные крылья. Мальчишки расчищали слежавшийся за зиму, местами притоптанный и остекленевший снег, чтобы раскрыть ворота кузни.
— Ты чаво пустой лопатой машешь? — покрикивал Шурка на младшего, отпихивая носком сапога отбитые куски наледи. — Лучше раз да горазд! Шебаршишь, а толку мало.
Серёжка помалкивал. Он привык к начальственному тону старшего брата. Да и дело, которое затеяли, было слишком серьёзным. Всю зиму кузня оставалась закрытой — болел отец. Шурка давно собирался «наладиться» вместо него. «А чаво, — говорил он, вскидывая свои рыжие брови, — я у тяти всю весну и лето помощничал. А если ты мне подмогнёшь — управимся». Серёжка в общем-то соглашался с ним, но, как более рассудительный, оттягивал это дело: «Погоди малость, пущай потеплеет». И он был прав. Снега в ту зиму стояли глубокие, двор был заметён вровень с воротами, управлялись только разгребать дорожки к воротам, коровьему хлеву да отхожему месту.
Но весна пришла дружная, за два дня оттепели сугробы потемнели, съёжились, стреха обросла бахромой звонких сосулек. А нынче вот солнце рассиялось с самого утра, лучи осыпались на землю и дальше стекали по ней ручейками.
Разгорячась от работы, братья наконец распахнули настежь обе половинки ворот, и хмельное мартовское тепло вошло в настылую полутьму покинутой кузни.
Подсобную работу оба хорошо знали. Быстро нащипали сухих лучин, расчистили горн, по-хозяйски отделив золу от непрогоревшего кокса. Холодом и запустением дышало всё вокруг, особенно в темных углах, куда не проникал свет из раскрытой двери. Морозная сыпь обметала наковальню, белым налётом покрыла оставленные в беспорядке железки. Но по мере того, как разгорался горн, а с улицы вливалось молодое тепло, уходила из тёмных углов нежить, смелели ребята.
— Я те говорил, — обращаясь к Серёжке и вместе с тем подбадривая себя, шумел Шурка, — один плужок почти готов, а на другой заготовка налажена. Ей-бо, управимся. Лемех тятя насадил. Нам отрез да полицу на заклёпки взять надо. Мы по-горячему пробойником дырок наделаем, закалим… ишшо как выйдет! Управимся, Серёга!
Не озорство заставило братьев разжечь остывший горн. В доме не было денег. Правда, голодными они пока что не сидели, но дом приходил в расстройство — это мальчишки чувствовали. Их беды начались не с болезни отца, когда заезжий барин завалил его на межевой столб, а ещё раньше — когда померла бабка Душаня…До последних своих дней, а ей было уже за восемьдесят, она хозяйничала в доме: доила корову, распоряжалась на кухне, решала, кому из внуков купить сапоги или одёжку, а кто ещё и в обносках походит. Мать смолоду не была допущена к хозяйству, да и не стремилась к этому, если говорить честно. Она так и оставалась в семье на правах младшей дочери. Бабка Душаня любила её. Под хорошее настроение говаривала:
— Мы с Иваном Власычем и надеяться перестали, что Ваня женится. Двадцать седьмой год шёл мужику, а он с девками и не хороводился. Бирюк бирюком. Окромя кузни, только к Матвею в гости ходил да на лёд бегал — с мужиками на кулачки драться. Уж переживали, что бобылём останется. А он, выходит, эту пичугу высматривал.
В хозяйстве мать ничего не понимала, да от неё этого и не требовали. Она занималась детьми. В семнадцать лет родила Дусю, потом ещё двоих, которые померли. Их ни Шурка, ни Сергей не помнили. А вот Алёшку, который родился после Сергея, помнили хорошо. Шурка даже нянчил его, катал на санках. Таких саней ни у кого, кроме как у кузнецовых детей, не было. В одну зиму братья переболели скарлатиной, старшие выдюжили, а вот Алёшка сгорел. Так что у их матери, Екатерины Васильевны, хлопот с детьми хватало. Но, не смотря ни на что, выглядела она очень молодо, этому способствовал небольшой рост, худенькое белое личико и врождённая беззаботность. В последние годы, когда уже заневестилась Дуся, мать и дочь можно было принять за подружек. Даже ссорились как ровня. Первые морщинки на лице Екатерины Васильевны появились только после смерти бабушки Душани, которую до самой смерти в селе так и называли Солдаткой.
