Югурта - Майк Гервасиевич Йогансен

Югурта

Повесть о старом Харькове

Отделённые друг от друга круглыми невысокими холмами текли две реки. Обе они были заросшими дерзкими кислыми травами: камышом, осокой, болотником и рогозом, весной половодье вырывало целые куски глины, где корни камыша торчали, как щётка, и несло оторванные островки к слиянию двух рек.

 Где-то в плесах двух соединённых рек комки камыша останавливались на лето, обрастали, делался плот, и на плоту гнездились чёрные водяные курочки. Заводь вокруг плота зарастала кувшинками и ряской, курочки бегали по кувшинкам, как по сухому, и жирели от обильной пищи. 

Ближе к быстрому течению реки жили белоголовые мухоловки и тут же выводились селезни. Большие, мускулистые сероватые утки опасались белолобых курочек, и даже их сизые утки неохотно вступали в бой с мухоловками.

Но их и было немного. Много их было на Донце, в тех озёрах, которые когда-то были старицей Донца, а теперь только широтой плеч своих показывали, каким был в седую древность Донeц.

По всему Донцу водились и гуси, серая крупная порода, лебедей же не было ближе, чем в Лебяжьем озере, километров за шестьдесят от слияния двух рек, а множество их было ещё дальше — на Воронячем озере, за сто сорок километров.

Правда, весной и осенью лебедей было полно и на Большом Лимане, ведь туда залетали даже пеликаны.

Между двумя реками на круглых холмах простирался лес, он шёл рядом с ними от Среднерусской возвышенности и доходил на юг до татарских рек Орели и Самары. А на левых берегах, по пескам, по своему обыкновению росли боры. В них останавливались кочевники-вальдшнепы, путешествуя в степи Докавказья.

Хотя на двух реках не было лебедей и гусей, жизнь была полна. Разные кулики бродили по колено в болотистых местах рек. Бекасы прятались за кочками. В свеже зелёных, покрытых водой травах прятались прямолётные дупели. Вороны гнездились в водораздельном лесу. Ворона, извечная птица у воды, ходила по берегам или — вечный наблюдатель — часами сидела на ивовой ветке, высматривая яйца мухоловки и утки.

Чернушки маленькие, большие и хохлатые перекликались в глубоких озёрах вблизи рек. Круглые, светлые и чистые, они впоследствии были названы макортетами, но тогда реки стали такими неглубокими, что чернушки не могли на них жить и перешли на Донец.

В воздухе маячили белые крачки, словно лепестки облаков, только крик их был очень земной, они верещали, как крылатые альбиносы, белые с красными глазами. Бурые чайки садились трепетной сетью на подводную траву к дупелям, и дупели, как прямые стрелы, улетали прочь от назойливых пришельцев.

І

Стоял душный полдень. На площади никого не было, кроме конного городового в белых перчатках (пешие городовые были без перчаток, и красные, как свекла, унтер-офицерские лапы с чёрными когтями торчали прямо из чёрного рукава с красным кантом). Городовой, вытянувшись, сидел на хорошей лошади, он был неподвижен, и всё же по площади клубилась пыль.

Какие-то сквозняки, те самые, что испокон веков были ветрами в крутых глинистых оврагах, недостаточно сдерживаемые Гранд-отелем, часовней и городовым, поднимали над брусчаткой залёгшие в выбоинах облака пыли.

 Запах этой пыли был кислый и крепкий. Арбузные кожуры, картофельная шелуха, слитые вместе объедки, промокшая, пропитанная табаком бумага от сигарет, пойманные и задушенные в помойном ведре дохлые крысы — всё это сбивалось в каждом дворе в высокую кучу, поливалось мыльной водой и, так-сяк отделённое от домов тремя ветхими досками, в июле высыхало.

Затем, рассыпавшись в прах под палящим степным солнцем, всё это на крыльях ветра вылетало за доски, выметалось из двора и собиралось в впадинах уложенной на песок брусчатки. Пыль пахла всей жизнью Харькова, и, вдыхая её, кашляли, чихали и хрипели прохожие.

Но прохожих в это время на площади не было. Купец Пётр Иванович Дудкин, который должен был проезжать по площади вскоре, ещё сидел дома и пил чай, а репетитор его детей, гимназист Югурта, ещё не дошел до площади святого Сергия.

Купец Дудкин был одним из старых хозяев Харькова и теперь боролся за власть с купцом Уховым и угольными магнатами. Он поддерживал своим влиянием против либералов журнал «Жало» и его редактора Гермеера. «Жало» выходило на паршивой серой бумаге, стоило пятак, редактор Гермейер, по основной профессии то ли мясник, то ли вышибала в публичном доме, не стоил Дудкину даже пятака и своими мощными кулаками сам защищался от оскорблённых «Жалом» либералов.

Гермейер не платил гонораров. У него был один штатный карикатурист из типографских мальчиков, который никогда не заботился о сходстве карикатур. Он просто рисовал пером маленькую фигурку с огромной головой, а под рисунком всегда подробно подписывалось, кого на оной изображено. Любой материал о либералах, евреях, студентах, профессорах немедленно печатали, если только в нём было достаточно сенсационной остроты.

Сам же купец Дудкин был столбовым дворянином с университетским образованием: он один из тех немногих помещиков, которые вошли в капитализм не как побеждённые, а как союзники. Уже накопив миллионы, он снова перекинулся к феодалам и был столпом харьковской «чёрной сотни».

Он одевался за ширмой. Уже на нём были лаковые штиблеты с резиновыми растяжными боками, он прятал заднее ушко штиблета под штанину синих шевиотовых брюк, когда мягко прозвенел звонок — это пришёл репетитор его детей Югурт. С дивана в соседней комнате поднялась жена Дудкина, высокая, толстая, чёрная, невероятно, чрезвычайно кудрявая дама, похожая немного на сонного барашка, и обняла Дудкина нежно: он уткнулся носом в её пухлый бюст.

— Женечка! — взволнованно сказал Дудкин. — Это тот юноша, репетитор. Зачем ты встала? Врач велел тебе лежать!

Бисерные глазки Дудкина из-под чёрных поседевших бровей нежно смотрели на жену. Она погладила его по головке и вернулась на оттоманку. Она тоже нежно любила Дудкина, деликатного, образованного, её маленького рыцаря, но в Югурте она инстинктом чувствовала что-то такое, от чего её короткие ноги вытягивались на оттоманке, а пальцы в носках туфель выпрямлялись по линии тела, но у неё легко судорожно сжимались икры. Она закрыла глаза. Дудкин, не закончив одеваться, накинул бархатный в рубчик пиджак и вышел к Югурте. Младший сын его, Жорж, вёрткий, непоседливый живчик, на лице которого виднелись только ноздри, губы и бородавки, уже сидел за столом. Он был на два года старше своего репетитора, но ниже его на два класса гимназии. 

Увидев отца, Жорж иронично улыбнулся, развернул синюю тетрадь и начал нетерпеливо выстукивать по ней пальцами «Это