Далия Трускиновская - Сиамский ангел

Далия Трускиновская

Сиамский ангел

Ксения

Старая лошадь шла даже медленнее, чем ей самой хотелось, и телега переваливала через каждую колдобину, словно тяжело груженная лодка — с волны на волну. Слева от лошади шел возчик, вел под уздцы. Справа — высокая крупная женщина с большим неподвижным лицом. Таким лицам идут платки, особенно когда чуть прикрывают щеки и совершенно прячут волосы. Женщина как раз и имела такой платок, снежно-белый, да и вся ее одежда была удивительно опрятна, вот только юбка на ней сидела и колыхалась как-то неловко, потому что походка женщины невольно наводила на мысль о гренадере, атакующем редут.

Хотя лет ей было немного — и тридцати, пожалуй, не насчитать бы, или самую малость за тридцать, — однако всякий сказал бы, на нее поглядев: замужем не была, и не возьмут, больно сурова, и вид странный, как если бы малость не в своем уме.

— Да бережнее… да не гони ты… — приговаривала женщина, словно смиряя удаль возчика.

— Куда уж тише-то? — отвечал он.

Соседки сошлись у калиточки и придумывали, что бы такое могло быть в телеге.

— Печется Прасковья о господском добре, — неодобрительно заметила первая, маленькая, бойкая, в модном фишбейновом платье, с большими пестрыми букетами по голубому полю, с зачесанными наверх и взбитыми сзади волосами, припудренными весьма изрядно, а что не пудрой, но мукой, — так об этом не всякий догадается. — Уж так печется! Напоказ!

— Да будет тебе, — отвечала товарка, выбежавшая, как сидела дома, только накинув на плечи большой платок. — Кабы я у Петровых служила, так тоже бы пеклась. Живут богато, место у хозяина хорошее, такого места поискать, а сами копейку не считают, Прасковье полную волю дали. Что хошь на рынке покупай, домой неси!

— Вот и говорю — напоказ печется. Чтобы все видели, что не за страх, а за совесть служит. А сама-то смиренница какова? Я видела, как она на хозяина поглядывала. Ты ее, Катенька, не выгораживай.

— Да на что она хозяину? Ты ври, да не завирайся! — изумленно возразила Катя.

Она и за хорошие деньги не могла бы их представить парой — большую, громоздкую, с туповатым лицом Прасковью и легкого, словно только что из танца, в золотым галуном обшитом кафтанчике, невысокого, улыбчивого Андрея Федоровича. Такого чернобрового, большеглазого, с нежными розовыми губами, только во сне обнимать, наяву — никогда не выпадет.

Да что — лицо, в Петербурге хорошеньких и прехорошеньких кавалеров — множество, вот хоть подойди к дверям Шляхетного корпуса, когда кадетов отпускают, — не налюбуешься! Андрей Петрович такой голос имел, что запоет — и сердце тает. Издали доносился этот голос, поддержанный клавесином, когда по летнему времени окна открыты, и иголки замирали на середине стежка, и посуда из рук едва не валилась, вот какой это был голос, сущая погибель… Слушаешь — не наслушаешься…

— Так не хозяин же на нее — она на него…

Подружки притихли, пропуская Прасковью и телегу.

— Что везете, Параша? — окликнула Катя.

— Зеркало купили, двух с половиной аршин высотой, — отвечала Прасковья. — Барыне в гардеробную.

— Дорогое, поди?

— Дорогое.

Телега проплыла дальше и встала, не доезжая раскрытых ворот, теперь следовало повернуть и въехать во двор.

— Ишь, гардеробная у нее… Барыня!..

— Да будет тебе, Маша. И чем не барыня? Полковница.

— В каком таком полку у нее муж-то полковником? Побойся Бога, Катя! Певчий он, право слово, певчий! Вроде нашего Гаврюшки, только церковь побогаче.

— Он в царской церкви поет, зато и полковник. Государыня их всех любит и жалует, иному и дворянство дает.

— Вон у Марковны прежний хозяин был — полковник! Руку на войне потерял! А этот — тьфу!

Маше не нравилось в соседях многое. И то, почему живут на Петербургской Стороне, коли такие знатные персоны, — тоже. Знатные-то на Васильевском, на Елагином строятся нынче. И то, что смущает полковник своим ангельским голосом понапрасну…

А более всего — радостный вид бездетной хозяйки.

Дожив до двадцати шести годков и не родив ни одного младенчика, нужно отречься от нарядов, повязать черный плат и по церквам, по обителям вымаливать себе, грешной, чадо. Так искренне полагала Маша, потому что и бабка ее выходила замуж с намерением рожать детей, и мать, да и она сама, и намерение свое они исполняли честно. Мужей же любили постольку, поскольку без тех были бы невозможны дети, и в разумных пределах, любовью своей ни в коем случае не обременяя.

А молодая соседка, очевидно, любила мужа так, как полагалось бы любить ребенка, — со всем пылом души. Довольно было поглядеть, как она встречает его, как выбегает на крыльцо и ждет не дождется — когда обнимет!

Это было даже смешно замужним женщинам, вроде Кати с Машей, и потому о семействе Петровых немало сплетничали на окрестных улицах.

— А не тот ли это Петров?.. — вдруг спросила гостья, чьей-то кумы кума, попавшая к Машиной двоюродной сестрице по какому-то делу и оставленная ужинать. На следующий день Маша уже, веселясь, рассказывала Кате: полковник-певчий в шашнях замечен, и с кем! Звать ее — Анна, на французский лад — Анета, а на самом деле — та Анютка, которую без матери растил вдовый пономарь соседней Матвеевской церкви… И полагал пономарь, что ему повезло, когда устроил единственную дочку в школу господина Ландэ, что на Миллионной улице. Ведь она уж и в тринадцать лет с кавалерами перемигивалась, что же дальше было бы? А там — присмотр, строгость. И у государыни на виду — особенно те, кто к русской пляске больше способны.

Танцоры и танцорки чем дальше — тем больше власти в театре забирали. Вот уж и придворные кавалеры стали их чуть ли не за равных почитать. Вот уж девицы вообразили, что могут с кем угодно махаться! А люди-то все видят, все примечают! И то, что повадилась Анета к господину Сумарокову в гости ездить. И как-то все так выгадывать, чтобы разом с полковником Петровым.

Катя про все это слыхала, да только веры не давала, потому что собственными глазами видела, как полковник Петров свою полковницу обнимает. И она не хотела способствовать Машиным измышлениям — как по доброте душевной, так и по обычной женской склонности к противоречию, особенно коли есть возможность сказать наперекор любимой подружке.

— Так что же, всем непременно рук-ног лишаться надобно? — возразила Катя. — Пойдем, поглядим лучше, какое там особенное зеркало. Ведь два с половиной аршина! Это ж отойти чуточку — и всю себя увидишь!

Вот, вот, только ей и заботы — наряжаться да на свои наряды любоваться, — не преминула уколоть незримую полковницу Маша. Однако не пренебрегла приглашением — вместе с Катей пошла к калитке и даже зашла во двор, где выгружали из телеги заботливо обернутую в рогожи покупку. Два мужика понесли ее в дом. Зеркало роняло золотистую стружку из-под рогож, а Прасковья, бросая на такой непорядок сердитые взгляды, сопровождала хрупкую ношу, прямо кидаясь между ней и стеной, когда грозило опасное соприкосновение.

— Сюда, сюда несите, тут уставьте! — раздался сверху звонкий голос. — Даша, дверь придержи!

И, видать, случилось что-то забавное — две женщины наверху рассмеялись беззаботно.

— Успокой смятенный дух и, крушась, не сгорай! — пропела полковница отчетливо и чистенько, как поют люди, не только имеющие голос, но учившиеся пению. — Не тревожь меня, пастух, и в свирель не играй!

Маша схватила Катю за руку, всем видом показав — слушай, слушай же внимательно!

Этой песни соседки не знали — выходит, была новая, модная, и ее следовало перенять. Чем-чем, а модными песнями в полковничьем доме можно было разжиться. Хозяин, Андрей Федорович Петров, водил дружбу с сочинителем, господином Сумароковым, а уж его песенок в Санкт-Петербурге только немой не напевал. Первой получала новинки придворная молодежь, пажи и кадеты, а несколько времени спустя всякий капрал мог пропеть о любовном страдании безутешного пастушка.

— Мысли все мои к тебе всеминутно хотят; сердце отнял ты себе, очи к сердцу летят! — радостно заливалась немудреной песенкой полковница.

— Я потом попрошу слова списать, — пообещала Катя.

— И для меня тоже, голубушка моя, — тут Маша не выдержала и снова съязвила: — Ишь, замужем — а такие песенки на уме! Другой заботы у нее нет! Деток бы завела — и не до песен бы стало.

— Да что ты разворчалась! — прикрикнула на нее Катя. — Иззавидовалась, что ли?

— Помяни мое слово — не к добру такое веселье, — сказала подруга и явно собиралась добавить что-то мрачное — да и замерла с полуоткрытым ртом.

Она вдруг ощутила присутствие этого «недобра», смутилась и поняла, что нужно бежать с полковничьего двора без оглядки, пока то, что нависло над домом, над растущими у стены кустами синели, даже над лошадью и телегой, на которых прибыло зеркало, не задело и ее ненароком…