П. Бунин - Легенда о смерти Александра I

П.Бунин

Легенда о смерти Александра I

(роман)

АЛЕКСАНДР I И СТАРЕЦ ФЕДОР КУЗЬМИН

Могущественный Государь, заполнивший своим именем страницы всемирной истории, и никому неведомый странник «не помнящий родства», изведавший, что значит русские плети, коротавший дни в далекой Сибири, — казалось бы, что может быть между ними общего? А между тем причудливая народная фантазия крепко спаяла эти два имени, создала прекрасную легенду о старце Федоре Кузьмиче, под именем которого будто бы жил в Сибири отрекшийся от престола и бежавший император Александр I.

Какой-то особенной теплотой и любовью согрел народ свою легенду, передает ее из поколения в поколение и упорно верит в ее правоту…

Об этой легенде мы и хотим рассказать читателю.

I

Последние годы царствования

— Вы не понимаете, почему я теперь не тот, что был прежде, — говорил император Александр I Меттерниху, — я вам объясню: между 1813 годом и 1820 протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813 году.

И, действительно, в характере императора произошла резкая перемена. Мрачное настроение не покидало его, какое-то постоянное беспокойство и неудовлетворенность давили его душу. Не раз приходила мысль, сложить с себя бремя власти и уйти на покой…

Это настроение императора отражалось и на Петербурге. «Трудно изобразить состояние, в котором находился Петербург в последние годы царствования императора Александра, — пишет один из современников. — Он был подернут каким-то нравственным туманом; мрачные взоры Александра более печальные, чем суровые, отражались на его жителях…» «Последние годы жизни Александра, — прибавляет тот же автор, — можно назвать продолжительным затменьем».

Это «затмение» имело свои основания, как в личности самого Александра, так и во внешних событий. Последние годы царствования были резким поворотом от либерализма к гнетущей реакции. Во главе правления стал Аракчеев с его утопической мечтой заставить всю Россию жить под барабан. Этот грубый, жестокий временщик не мог, конечно, внести умиротворения в душу Александра. Волей-неволей ему приходилось иногда преподносить Государю не только бутафорские картины благополучия военных поселений, но и факты, от которых веяло ужасом, и которые должны были наводить на тяжелое раздумье.

Так было с чугуевским усмирением, о котором Аракчеев со свойственным ему иезуитизмом доносил императору: «по разным собственным моим о сем днем и ночью рассуждениям, с призыванием на помощь всемогущего Бога, я видел, с одной стороны, что нужна решимость и скорые действия, а с другой, слыша их злобу, единственно на меня, как христианин, останавливался в собственном действии, полагая, что оное может быть по несовершенству человеческого творения признаться, может строгим или мщением за покушение на жизнь мою. Вот, Государь, самое затруднительное положение человека, помнящего свое несовершенство. Но важность дела, служба отечеству и двадцатипятилетняя привязанность к лицу императора Александра I решили меня, составя комитет, рассуждать в оном по делам, до возмущения касающимся, действовать же строго и скоро от лица моего, в виде главного начальника…

После всех этих предварительных мер, в исполнение приведенных, и когда военный суд был окончен и представлен был ко мне на конфирмацию, по коему приговорено к лишению живота 275 преступников, я дал предписание дивизионному командиру генерал-лейтенанту Лисаневичу, что утверждаю его мнение о наказании их шпиц-рутенами, каждого через тысячу человек по двенадцать раз с тем, чтобы наказание сие было учинено в первый день только сорока человекам из главнейших преступников… Определенное наказание было произведено в Чугуеве, 18-го августа и к оному были приведены из Волчанска все арестанты и из Змиева главнейшие бунтовщики… Ожесточение преступников было до такой степени, что из 40 человек только трое, раскаявшись в своем преступлении, просили помилования; но сие наказание не подействовало на остальных арестантов, при оном бывших, хотя оно было строго и примерно, ибо пехотные солдаты, по неудовольствию своему на чугуевцев за их возмущение, сильно их наказывали. Впрочем, при сем наказании присутствовали медицинские чиновники, кои прекращали оное по силе и сложению каждого преступника».

По окончании наказания были, по словам донесения, спрошены все арестанты, раскаиваются ли они в преступлении, и так как те раскаяния не обнаружили, то по приказанию начальника поселенных войск, с согласия Аракчеева, были из толпы выхвачены главные зачинщики и на месте наказаны шпицрутенами.

Тогда остальные стали просить помилованья. «В то же самое время, — пишет далее Аракчеев, — наказание было прекращено и все арестанты, не бывшие под судом, приведены вновь к присяге».

Как ни слепо верил император Аракчееву, но такого рода картины леденили душу и внушали тревогу…

Резкий поворот в политике Александра вызвал естественное недовольство в обществе. Это окружавшее его недовольство, с одной стороны, придворные интриги — с другой, сделали императора Александра болезненно подозрительным. Ему стало казаться, что все к нему переменились, что над ним смеются, его ненавидят и, может быть, желают его смерти. Он с тяжелым недоверием относился к каждому, с кем ему приходилось сталкиваться. Эта подозрительность иногда проявлялась в самой неожиданной форме и причиняла тяжелые страдания его окружающим. Однажды генерал-адъютанты Государя Киселев, Орлов и Кутузов, находясь во дворце, стояли у окна и весело болтали между собою. Кто-то рассказывал анекдоты, и все смеялись. Вдруг отворилась дверь, вошел Государь. Его появление было так неожиданно, что вскочившие адъютанты едва могли подавить __ смех, душивший их. Киселев стоял у окна, и с губ его еще не сошла улыбка. Через несколько минут Государь позвал к себе Киселева. Когда Киселев вошел, Александр, осматривая себя в зеркало, гневно спросил, что заметили они в нем смешного, что так беззастенчиво насмехались над ним. Киселев был поражен таким вопросом и стал горячо доказывать Государю, что над ним никто не смеялся, что и в мыслях у них не было ничего подобного. Только после многих усилий Киселеву удалось убедить Государя в правоте своих слов.

Другой случай был в Таганроге. В хлебе, поданном Александру, случайно попал какой-то камушек. Император заподозрил покушение на его жизнь, и строго приказал Дибичу расследовать дело. Выяснилось, что камень попал по неосторожности хлебопека и ничего опасного в себе не содержал. Но несмотря на результаты расследования, Государь долго не мог успокоиться.

Часто ему казалось, что его собеседники смеются над ним или слушают его для того, чтобы потом насмеяться. «Все это доходит до того, — пишет в своих записках Великая княгиня Александра Федоровна, — что становится прискорбно видеть подобные слабости в человеке со столь прекрасным сердцем и умом». Пережитые волненья последних лет сделали императора Александра религиозным. Он ревниво исполнял церковные обряды, утром и вечером долго молился, стоя на коленях, отчего у него появились мозоли. Молитва, вносила умиротворение в его душу. Еще в 1818 году он говорил графине Соллогуб: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот душевный мир, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира». Скоро эта религиозность перешла в мистицизм. Государь стал верить в свое особое предназначение, на себя стал смотреть, как на орудие Божественного Промысла, мысль его стала все более устремляться к вопросам о загробной жизни. К этому времени относится и его знакомство с архимандритом Фотием.

Мистик, изувер, фанатический гонитель всякой свободной мысли, Фотий в это мрачное время быстро выдвинулся. Получив небольшое образование, он на 25 году был уже иеромонахом. В своей автобиографии он рассказывает о разных видениях, которые посещали его, указывающих на несомненную его ненормальность; о бесах, с которыми ему пришлось вести неустанную борьбу. «В летнее время, некогда, около августа месяца, — рассказывает он о себе в третьем лице, — после часа девятого, сел во власяном хитоне на стул, где было место моленья под образами, хотел встать, молиться Господу по обычаю. Но вдруг что с ним сделалось, и в каком состоянии был, но только в забытьи, увидел себя в непонятном некоем состоянии, не во сне, а наяву: увидел явно пришедших четырех бесов, человекообразных, безобразно серых по виду, не великих, и они, бегая, все хотят его бить, но опасаются именно власяного хитона на нем и говорят о нем между собою: «сей есть враг наш!»

Борясь с явившимися ему «бесами», он скоро всю русскую жизнь стал представлять себе в образе «беса» и объявил ей войну. Его страстные проповеди привлекли к нему много поклонников, среди которых оказалась богатая, с большими связями графиня Орлова-Чесменская. Преклоняясь перед святостью Фотия, эта «дщерь-девица», как Фотий ее называет, представила в его распоряжение свои громадные средства и свои связи в высших кругах. Перед Фотием открылась широкая дорога.