Шмуэль-Йосеф Агнон - Молитвенник моего детства

Шмуэль Йосеф АГНОН

МОЛИТВЕННИК МОЕГО ДЕТСТВА

Новый молитвенник отец привез мне с ярмарки. Страницы белые, буквы радуют глаз, переплет восхитительный. Братья мои и друзья мои, семя святое[1] , любимые мои, это — мой молитвенник!

Весь день я не расставался с ним, листал его и листал. Сколько молитв нанизано здесь, в таком маленьком молитвеннике, — субботние и будничные, молитвы новомесячья и Трех восхождений, молитвы Начала года и Дня искупления, ханукальные молитвы и молитвы Пурим. Пресвятой, благословен Он, уместил в моем молитвеннике все дни года.

Взволнованный, сидел я со своим молитвенником в руках. Каждая молитва осеняла меня своим благословением. Субботы и дни праздников изливали на меня свое благоухание, и каждое мгновенье озарялось новым светом. Я чувствовал себя как человек, вступивший в сад, полный сладостных плодов.

Так же, как он срывает плод и ест его, берет его и ест, — так и я беру свой молитвенник и читаю его.

И что я читаю? Я вникаю в ритуал возжигания ханукального светильника.

Почему? Потому что его описание попалось мне прежде всего. И сразу же все буквы молитвенника засияли предо мной, как ханукальные огни, и каждая страница запела: "Твердыня, оплот спасения нашего!.. ”[2] А отец достает из кармана кожаный кошелек и одаряет нас ханукальными монетами, печь в доме пылает, веет запахом левивот[3] , мы идем и садимся за стол. Пока мы сидим, приходят люди с зажженными фонарями в руках, бороды их заснежены, они стряхивают с себя снег и говорят: "Благословенны пребывающие!” А мы отвечаем: "Благословенны входящие!” Они рады подарку, который преподносит им отец, и уходя говорят: ”Да узрим мы в предстоящем году, вместе со всем народом Исраэля, братьями нашими, обновление Священного Храма, вскорости, в наши дни! Амэн!”

Пока они покидают дом, появляются несколько моих приятелей. Они пришли, чтобы поиграть со мной в юлу и в карты, именуемые ”квитлех”[4] , — надписи на них сделаны на святом языке, и во всякие другие игры, в которые играют в Хануку.

Поверьте мне, и по сей день я ощущаю во рту вкус ханукальных левивот моего детства, и вот я уже слышу, как "побивают” Амана. Но позвольте, возможно ли это? На той же странице в моем молитвеннике расположились молитвы праздника Пурим. Властелин мира! Сколько дней, сколько недель, сколько еженедельных чтений Торы отделяют Хануку от Пурима! А составитель этого молитвенника свел воедино Пурим и Хануку! Другой на моем месте возмутился бы уже тем, что он упустил день пятнадцатого швата — Ту бишват — Новый год деревьев, когда едят плоды, которыми славится Земля Исраэля. А я не возмущаюсь — я знаю, что только из любви к детям он не упомянул пятнадцатое швата, — ведь в этот день детей не освобождают от занятий в хэдэре.

Вернемся к Пуриму. Что я могу рассказать вам о Пуриме, чего не знаете вы? Радость порождает радость. Одно доброе деяние, заповеданное нам, влечет за собой другое доброе деяние. "Побивают” Амана и насмехаются над злодеями, едят, пьют, веселятся и посылают подарки друг другу, одаряют нищих, ублажают душу сладостями разнообразной формы и цвета, с великим искусством изготовленными из сахара. Ряженые приходят, уходят и появляются снова: один чернокожий, другой — турок, этот превратился в медведя, а тот — в обезьяну. Даже тот, кто круглый год угрюм, в этот день веселится.

Велика радость Пурима, но вся эта радость длится один день. Судите сами: десять сыновей было у злодея Амана, и все повешены с ним заодно. Аман удостоился того, что благодаря ему стало одним праздником больше, они же этого не удостоились. Ведь рядом с ним они были ничтожны в своем злодействе. И я говорю: он, в глазах которого Исраэль стоил того, чтобы отдать в казну десять тысяч талантов — лишь бы его уничтожить, упаси Б-г, — стоит того, чтобы при его посредстве был дарован праздник. Сыновья же его, для которых Исраэль ничего не стоил, сами не стоят ничего, и потому включены, вкупе с этим злодеем, в эту однодневную радость. Велика радость Пурима, но непродолжительно само празднование. И в противовес ему дал нам Пресвятой, благословен Он, праздник Пэсах, длящийся восемь дней, и каждый его день длиннее предыдущего и теплее.

На небосводе — прекрасное сладостное солнце, черная земля проглядывает сквозь снега. Мир обновляется, хорошеет город, дом наш сверкает чистотой, до блеска начищена кухонная утварь, аромат карпаса и горьких трав наполняет весь дом.

На отце белый шелковый халат, и черная одежда проглядывает из-под него, как черная земля, проступающая среди снегов. Всякий раз, когда я вижу его облаченным в белое, он кажется мне похожим на ангела, стоящего перед Всевышним и возглашающего песнопения и хвалы. Против отца сидит мать, на ее голове шелковый платок. Между ними — мои братья и сестры, одетые во все новое, обутые в новые башмаки. На мальчиках новые шапки, а волосы девочек, только что вымытые в честь праздника, благоухают свежестью родниковой воды.

Отец, освящая вино, говорит: "...Всевышний, Который избрал нас из всех народов и возвысил нас над всеми языками...” — и весь мир возносится все выше и выше, а мы возносимся над всем миром. Я изумлен и поражен. От единого речения, вышедшего из уст отца, весь мир поднимается ввысь, а мы взмываем над всем миром. Он произносит благословение: "...Всевышний, Который дал нам дожить...” — и мной овладевает острое чувство, что не только нас довел Пресвятой, Благословен Он, до этого часа, но и само время...

Что делает отец между первым бокалом и чтением Агады? Отец совершает омовение рук, макает карпас в соленую воду, ест сам и дает домочадцам.

Берет мацу и, разломив пополам, одну половину кладет под скатерку для афикомана... Поднимает блюдо с мацой и громко произносит: ”Вот скудный хлеб...” Что заставило отца, слова которого проникнуты таким покоем и отрадой, вдруг повысить голос? — В мире так много нищих, которым нечего есть. Потому-то и повысил он голос и сказал: ”...Каждый, кто в нужде, пусть придет и ест”, — чтобы услышали они, пришли и вкусили от нашей трапезы.

Много трудных вопросов на свете, один труднее другого. Сколько усилий затратили на них мудрецы и не нашли ответов. Да и у меня самого припасено было немало трудных вопросов. Например, почему буква ”йуд” меньше всех остальных букв? Или по какой причине в утренней молитве грозных дней, в благословении ”Созидающий свет...”, слово "ЦАРЬ” написано большими буквами?

Но в тот час я не задавал никаких трудных вопросов, кроме тех четырех, положенных по ритуалу. И отец также отвечал мне ответами Агады. Он пропел их — этот напев начинается печально и кончается радостно: ”Рабами были мы у фараона в Египте, и вывел нас Г-сподь, Б-г наш, оттуда...”

Братья и друзья мои, семя святое, любимые мои! Как много слилось в тех словах — такого, о чем подобает рассказывать с радостью, и такого, о чем, по правде говоря, рассказывать стыдно. К примеру, вопрос того нечестивца, одного из четырех братьев[5] ; или то, что "вначале идолопоклонниками были предки наши”. Или, к примеру, то, что замышлял Лаван-арамеец против Яакова, праотца нашего. От вас требуется всего лишь раскрыть мой молитвенник, и вся Агада откроется перед вами, весь ритуал пасхальной ночи — от "Освяти” и "Омой” и до песенки ”Хад гадья”, по-арамейски "Один козленок”. До чего сладкозвучен ее напев! Жаль, что ангелам служения не знаком арамейский язык[6] .

Длинны и хороши пасхальные ночи. Весь мир благоухает запахами новой одежды и соломенных шляп. А у меламедов — детских учителей - руки ласковы, язык нежен[7] . Завидят ребенка — и сразу же гладить его по щекам, чтобы покорить его сердце и тот продолжал бы учиться на прежнем месте, у того же учителя.

Праздник Пэсах миновал, но солнце его осталось и набирает силу. Небосвод облачен в талит сплошной лазури, и цициёт-кисти — тянутся от его воскрылий. Окна распахнуты, птицы щебечут и поют. Дни все длиннее, а ночи темные и сладостные. Стоит мне проголодаться, а мать уже протягивает мне ломоть хлеба с маслом, запах которого, как запах поля, — не то, что зимой, когда привыкаешь к гусиному жиру, от которого тучнеет сердце и тяжелеет тело. И я освобожден от зимних одежд, и легко мне на этом свете.

Как пленительны дни между праздниками Пэсах и Шавуот, но особым очарованием исполнены среди них субботы. Солнце отражается в горних росах, утренний город безмолвствует. В Большой синагоге звучат приуроченные к этим субботам песнопения — в них Пресвятой, благословенно Его имя, называет Свой народ именами любви: "Пленница угнетенная, народ Мой, драгоценность Моя”[8] ...

Дни эти пронизаны истинной любовью и милосердием. Мы сидим в хэдэре и изучаем ритуал храмовых жертвоприношений и законы седьмого и пятидесятого года. И так же, как и мы, — в небесном собрании — сидят двадцать четыре тысячи учеников раби Акивы, которые умерли во дни, отделяющие Пэсах от Шавуот.