Дэвид Уоллес - Женщина в депрессии
Еще один важный аспект терапевтической работы, который женщина в депрессии и психотерапевт достигли вместе — и о котором психотерапевт сказала, что лично ей кажется, что это плодотворный скачок роста и углубления доверия и уровня честности между ними — случился в третий год терапевтических отношений, когда женщина в депрессии наконец созналась, что еще ей кажется унизительным, когда с ней говорят так, как с ней говорит психотерапевт, т. е. женщина в депрессии чувствует покровительственное, снисходительное и/или отношение как к ребенку, особенно в те моменты их совместной работы, когда психотерапевт начинала снова и снова утомительно сюсюкать о том, какие у нее терапевтические философии, цели и желания для женщины в депрессии; плюс не говоря о том — раз уж об этом зашел разговор — что она (т. е. женщина в депрессии) также иногда чувствовала себя унизительно и обиженно, когда психотерапевт поднимает взгляд от клетки пальцев на коленях на женщину в депрессии, и на ее (т. е. психотерапевта) лицо снова возвращается привычное выражение спокойствия и безграничного терпения, выражение, которое, по ее признанию, как она знала (т. е. женщина в депрессии знала), было предназначено передавать неосуждающие внимание и интерес и поддержку, но которое, тем не менее, иногда, с точки зрения женщины в депрессии, выглядело скорее как эмоциональная отстраненность, как врачебная дистанция, как будто женщина в депрессии вызывала исключительно профессиональный интерес, а не сильные личные интерес и сопереживание и сочувствие, которых, как ей иногда казалось, ей смертельно не хватало всю жизнь. Это злило, призналась женщина в депрессии; она часто чувствовала злобу и обиду из-за того, что была лишь объектом профессионального сочувствия психотерапевта или благотворительности и абстрактной вины ее якобы «подруг» из «Системы Поддержки».
5
И хотя женщина в депрессии, как она позже признавалась Системе Поддержки, жадно искала на лице психотерапевта следы негативной реакции, пока она (т. е. женщина в депрессии) открывалась и выташнивала все свои потенциально отталкивающие чувства о терапевтических отношениях, тем не менее к этому моменту сеанса она достигла такой эмоциональной честности, что смогла открыться еще больше и со слезами поделиться с психотерапевтом, что еще унизительной и даже оскорбительной была мысль, что, например, сегодня (т. е. в день плодотворно честной и важной работы над отношениями женщины в депрессии и психотерапевта), в момент, когда время приема женщины в депрессии у психотерапевта истечет и они встанут с кресел и сухо обнимутся на прощание до следующей встречи, что в этот самый момент все на вид насыщенные личные сосредоточенные внимание и поддержка и интерес без труда переместятся с женщины в депрессии на следующую жалкую презренную ноющую зацикленную на себе дурочку с пятачком, брекетами и толстыми ляжками, которая как раз ждала снаружи, читая потрепанный журнал, ожидая, когда можно будет забрести и жалко вцепиться на час в край мантильи психотерапевта в настолько отчаянных поисках лично заинтересованного друга, что она даже готова платить в месяц за жалкую временную иллюзия друга столько же, сколько за гребаную аренду. Женщина в депрессии отлично знала, признала она — подняв руку с нервно обкусанными пальцами, чтобы психотерапевт ее не перебила — что профессиональное отстранение психотерапевта было не так уж несовместимо с настоящей заботой, и что осторожное поддержание профессионального, а не личного, уровня заботы и поддержки и обязательств означало, что на эти поддержку и заботу можно будет рассчитывать, она всегда Будет С женщиной в депрессии, и та не падет жертвой обычных для менее профессиональных и более личных межличностных отношений превратностей неминуемых конфликтов и непониманий и естественных флуктуаций личного настроения психотерапевта и эмоциональной доступности к сопереживанию в конкретный день; не говоря уже, что ее (т. е. психотерапевта) профессиональное отстранение означало, что как минимум в пределах прохладного, но милого домашнего кабинета психотерапевта и отведенных трех часов каждую неделю вместе женщина в депрессии может быть полностью честна и открыта и может не бояться, что психотерапевт примет эти чувства близко к сердцу и разозлится или станет холодной или осуждающей или насмешливой или нетерпимой или даже застыдит или засмеёт или бросит женщину в депрессии; на самом деле, как ни иронично, сказала женщина в депрессии, она слишком хорошо понимала, что психотерапевт была для женщины в депрессии — или для изолированной, агонизирующей, нуждающейся, жалкой, эгоистичной, испорченной, раненой Внутренне-Детской частички женщины в депрессии — абсолютно идеальным личным другом: т. е., в конце концов, вот есть человек (он же психотерапевт), который всегда Будет С ней, будет слушать и по-настоящему заботливым и сопереживающим и эмоционально доступным и отдающим и поддерживающим женщину в депрессии, но при этом не требующим абсолютно ничего от женщины в депрессии взамен в плане сопереживания или эмоциональной поддержки или в плане, чтобы женщина в депрессии хоть раз по-настоящему заботилась или хотя бы вспоминала действительные чувства и нужды психотерапевта как живого человека. Женщина в депрессии также прекрасно знала, признала она, что по сути именно 90 долларов в час делали симулякр дружбы в терапевтических отношениях столь идеально односторонним: т. е. единственными ожиданием или требованием, которое психотерапевт налагала на женщину в депрессии, были прописанные в контракте 90 долларов; когда это единственное требование удовлетворялось, все отношения фиксировались исключительно на женщине в депрессии. На рациональном, интеллектуальном, «головном» уровне женщина в депрессии полностью осознавала все эти реалии и баланс, объяснила она психотерапевту, и потому, конечно, у нее (т. е. у женщины в депрессии) не было разумной причины или повода чувствовать эти пустые, нуждающиеся, детские чувства, которыми она только что, беспрецедентно эмоционально рискнув, поделилась; и все же женщина в депрессии призналась психотерапевту, что, тем не менее, на каком-то примитивном, эмоционально интуитивном уровне, или уровне «чутья», она чувствовала, что очень унизительно и обидно и жалко, что из-за хронической эмоциональной боли и изоляции и неспособности связываться с людьми она вынуждена тратить 1080 долларов в месяц, чтобы оплачивать, по сути, воображаемого друга, который помогал осуществиться по-детски нарциссическим фантазиям о том, как ее эмоциональные нужды решаются без взаимного решения или сопереживания или даже принятия во внимание эмоциональных нужд другого, без тех самых направленных на другого сопереживания и внимания, которые, как в слезах призналась женщина в депрессии, она уже отчаялась в себе отыскать. Здесь женщина в депрессии вставила, что часто волновалась, несмотря на множественные травмы, от которых страдала в попытках отношений с мужчинами, что именно ее неспособность выбраться из отравляющей нуждаемости и Быть С другим и по-настоящему эмоционально отдаваться и превратила попытки интимных, взаимно заботливых партнерских отношений с мужчинами в такую болезненно унизительную всеобъемлющую катастрофу.
Женщина в депрессии далее вставила в плодотворную беседу с психотерапевтом, как она позже рассказывала отобранным элитным участницам «ядра» Системы Поддержки после смерти психотерапевта, что ее (т. е. женщины в депрессии) обиды по поводу цены терапевтических отношений в 1080 долларов/месяц были, по сути, не столько из-за дороговизны — такую цену, свободно признала она, она может себе позволить — сколько из-за унизительной идеи платить за искусственные одностороннюю дружбу и исполнение нарциссических фантазий, а потом горько рассмеялась (т. е. женщина в депрессии горько рассмеялась во время оригинальной вставки в беседу с психотерапевтом), чтобы показать, что в своем условии, что спорной была не сама трата, но «принцип», слышала и признавала ненамеренный отголосок холодных, щепетильных, эмоционально недоразвитых родителей. На самом деле ей казалось — как женщина в депрессии позже призналась поддерживающим другим, что созналась сочувствующему психотерапевту — что как будто эти 90 долларов в час были почти каким-то выкупом или «деньгами за крышу», дающим женщине в депрессии освобождение от обжигающего внутреннего стыда и разочарования из-за звонков отдаленным бывшим подругам, которых она, блин, уже годами не видела и с которыми у нее уже не было законного права считаться подругами, и необходимости звонить без спросу по ночам и вторгаться в их функциональные и в блаженном неведении радостные, хотя, может, и в чем-то неглубокие, жизни, и бесстыдно опираться на них и постоянно связываться и пытаться артикулировать суть ужасной и непрекращающейся боли депрессии, даже когда именно эти боль и отчаяние и одиночество делали ее, как она знала, слишком эмоционально изголодавшейся и нуждающейся и зацикленной на себе, чтобы дальнегородние подруги могли по-настоящему Быть С ней для связи и деления и опирания в ответ, т. е. у нее (т. е. женщины в депрессии) были презренные жадность и нарциссическая всенуждаемость, о которых только идиот бы подумал, что участницы так называемой «Системы Поддержки» не заметили их с легкостью и совершенно не отвратились, и оставались на связи только из неприкрашенного и наибстрактнейшего милосердия, при этом постоянно закатывая глаза и корча гримасы и глядя на часы и желая, что телефонный разговор наконец закончился или чтобы она (т. е. жалкая и нуждающаяся женщина в депрессии на той стороне трубки) названивала кому угодно, только не ей (т. е. скучающей, отвращенной, закатывающей глаза якобы «подруге»), или чтобы ее никогда в прошлом не отправляли жить в одну комнату с женщиной в депрессии, или даже никогда не отправляли учиться в ту самую школу-интернат, или даже чтобы женщина в депрессии никогда не родилась и не существовала, так что все это было совершенно, невыносимо жалко и унизительно, «если сказать по правде», если психотерапевту так хотелось «совершенно честное признание без цензуры», которое, по ее заверениям, «[ей] всегда так хотелось», что, как женщина в депрессии позже созналась Системе Поддержки, она с насмешкой прошипела в лицо психотерапевту, тогда как ее лицо (т. е. лицо женщины в депрессии во время плодотворного, но все более гадкого и унизительного терапевтического сеанса на третьем году) изображало то, что она себе представляла гротескной смесью ярости и жалости к себе и полнейшего унижения. Из-за яркой визуализации своего лица в ярости женщина в депрессии начала в этот момент под конец сеанса совершенно серьезно всхлипывать, хныкать, шмыгать и сопеть, как она позже поделилась с доверенными подругами. Потому что нет, если психотерапевт действительно хотела правды, всей сокровенной правды под защитными злостью и стыдом, поделилась женщина в депрессии, почти свернувшись в позу эмбриона под часами в виде солнца, всхлипывая, но сделав сознательный выбор не вытирать глаза или даже нос, то женщина в депрессии — и ее гнетет эта несправедливость — чувствовала себя в состоянии — даже здесь, на сеансе, с доверенной и сочувствующей психотерапевтом — чувствовала себя в состоянии поделиться только болезненными обстоятельствами и историческими прозрениями касательно депрессии и ее этиологии и текстуры и множества симптомов, но не могла по-настоящему общаться и артикулировать и выразить саму непрерывную агонию депрессии, агонию, что была первостепенной и невыносимой реалией каждой минуты ее жизни — т. е. не способна поделиться тем, как она себя ежедневно чувствовала из-за депрессии, истерически рыдала она, беспрестанно колотя по замшевым подлокотникам кресла — или связаться и общаться и выразить кому-нибудь, кто мог не только выслушать и понять и позаботиться, но мог и почувствовал бы ее с ней (т. е. почувствовал то, что чувствовала женщина в депрессии). Женщина в депрессии созналась психотерапевту, что по-настоящему фантазировала о- и ей по-настоящему катастрофически не- хватало способности как-то по-настоящему буквально «поделиться» ею (т. е. непрестанной пыткой хронической депрессии). Она сказала, что депрессия ей кажется такой центральной и неотделимой от сущности, от того, кем она была как человек, что неспособность поделиться внутренним ощущением депрессии или даже описать, что это, было как, например, чувствовать отчаянную, на грани жизни и смерти, нужду описать солнце в небесах и все же мочь или иметь разрешение показывать только на тени на земле. Она так устала показывать на тени, всхлипнула она. Потом она (т. е. женщина в депрессии) тут же замолчала и горько рассмеялась над собой и извинилась перед психотерапевтом за применение такой витиевато мелодраматической и полной жалости к себе аналогией. Всем этим позже женщина в депрессии поделилась с Системой Поддержки, пересказывая в мельчайших деталях и иногда несколько раз за вечер во время процесса скорби после смерти психотерапевта от гомеопатического кофеинизма, включая ее (т. е. женщины в депрессии) реминисценцию о том, что реакция психотерапевта в виде сочувствующего и неосуждающего внимания на все, что, наконец, открыла и излила и прошипела и выплюнула и проныла и прохныкала женщина в депрессии во время травматического плодотворного прорыва на сеансе, было таким внушительным и бескомпромиссным, что она (т. е. психотерапевт) даже моргала куда меньше, чем любой непрофессиональный слушатель, с которыми когда-либо делилась женщина в депрессии лицом к лицу. Две текущих самых доверенных и поддерживающих участницы «ядра» Системы Поддержки женщины в депрессии заметили, почти дословно, что, похоже, психотерапевт женщины в депрессии была особенной, и, очевидно, женщина в депрессии по ней очень скучает; а одна особенно ценная и сопереживающая и элитная больная подруга, на которую женщина в депрессии во время скорби опиралась сильнее, чем на любого другого человека, предложила, что единственным самым подходящим и выражающим любовь способом почтить и память психотерапевта, и скорбь женщины в депрессии от потери, было попытаться стать для себя такой же особенной и неослабевающее заботливой подругой, какой была покойный психотерапевт.
