Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий
И тогда очень просто понять, отчего никто в этом тексте не имеет имен собственных (один раз упомянутые почти в финале Алексис и Венсан не считаются, так как Гибер делает это демонстративно, почти ритуально), а один из мальчиков уродлив и некрасив, тогда как другой такой милый и бесконечно привлекательный.
Тем более что «взрослые красивее детей», ведь зрелая красота кажется рассказчику более подлинной.
«Книга путешествий» Андрея Битова
Известно, что тексты Андрея Битова находятся в постоянной комбинаторике, сходясь в разных сборниках и образуя единичные комбинации, которые почти никогда не повторяются при переизданиях.
Одним из моих любимых битовских сборников является «Книга путешествий», изданная приложением к «Дружбе народов» и состоящая из двух частей. Первая — пять повестей или, точнее, распространенных очерков, связанных с «творческими командировками» и выстроенных в четкой хронологической последовательности. Вторая — «Кавказский дневник» (Армения и Грузия).
Я нарочно взялся за битовские травелоги сразу же после провинциальных поездок Стендаля, чтобы, помимо прочего, сравнить развитие внутри документального жанра центробежной тенденции — когда столичный житель едет вглубь страны для того, чтобы глубже укорениться в самом себе.
Не случайно «Книга путешествий» заканчивается стихотворением «Пейзаж», призывающим «пускайся в путь — и в нем себя настигни…».
«Мысль, если она мысль, проникает в голову мгновенно, словно всегда там была, словно для нее место пустовало. Ее не надо понимать. Сомнений она не вызывает…»
Другим внутренним сюжетом, державшим мое читательское внимание, было соотношение реальности и, собственно, литературы, показывающей (а порой даже объясняющей, как сырое сырье превращается в художественный текст, уже не равный ни жизни, ни автору).
Именно поэтому в качестве «точки опоры» я выбрал очерки «Птицы, или Новые сведения о человеке», посвященные биостанции на Куршской косе в Литве — в контексте других сборников писателя «точка зрения», наделенная мерцающей жанровой природой, оказывается то повестью, то философским диалогом (Л. Анненский), а то — составной частью романной трилогии «Оглашенные».
Мне же, повторюсь, было важно прочитать это произведение именно в травеложном контексте, когда соседние тексты («про Уфу» и «про Хиву») меняют дискурсивную погоду восприятия.
Сила контекста — тема особая, мне же важно бы сосредоточиться на том, как Битов конструирует «ощущение дороги», тем более что в его дневниковых записях композиционные приемы отталкиваются не от «реальной реальности», и даже не журналистских, а литературно-художественных задач.
Во-первых, совы не то, чем они кажутся: в очерке про Уфу Битов признается, что, застряв на трассе мотогонок, ради которых он приехал, города-то и не увидел и, собственно, про Уфу ему особо сказать нечего («Колесо. Записки новичка»). Точно так же в «Путешествии к другу детства», которого надо навестить в Новосибирске, большую часть текста занимает сиденье в аэропорту и ожидание отложенного рейса.
В самой первой повести цикла («Одна страна. Путешествие молодого человека») я тщетно пытался понять название местности, куда 23-летний студень горного института попал на шабашку. Понял лишь, что это Узбекистан, а вот где конкретно… То есть понятно: в сборнике собраны не буквальные описания перемещений, но заготовки для художественных произведений.
Совсем недавно Битов сказал мне, что любой день можно легко превратить в роман, вот только зачем?
Затем, что поездки и есть самоигральный повод для сюжетообразования, способный сдвинуть с мертвой точки незыблемость любого существования, так как снимается сковывающая восприятие оппозиция между «привычным» и чем-то «новым», и любое накопление впечатлений оказывается методологически корректным, душеполезным. Собственно, руководствуясь схожим принципом, я с год назад, перед важной для себя поездкой, курить бросил, так как прекрасно понимал, что никотин паразитирует на привычке и автоматичности восприятия. И пока ты находишься в привычной для себя среде повседневного расписания, бросить курить много сложнее, чем тогда, когда режим дня сломан.
Сломан — значит, открыт для какого-то нового содержания или же самопозиционирования.
Во-вторых, бóльшая часть очерка уходит у Битова на ввод в тему, на описание обстоятельств, позвавших в дорогу, и дороги до места назначения, которое начинается у него далеко после середины текста, хорошо если в третьей четверти.
Такая диспропорция вскрывает прием: внутреннее гораздо важнее внешнего, доступного зрению любого. Каждого.
Даже самый сбалансированный в этом смысле текст («Азарт. Изнанка путешествия»), в котором достаточно подробно показаны достопримечательности Хивы и остроумно подмечены нравы местного начальства, держится, как на гвозде, описанием поединка с базарным наперсточником, постепенно (и крайне субъективно) вырастающем в фигуру едва ли не мефистофельского масштаба.
Так что оптика рассказчика искажается до предельно гротескного переощущения, совсем как в комнате смеха или же в аксеновских «Поисках жанра» (появившихся примерно в то же время), со схожим карикатурно-фантасмагоричным персонажем внутри. Важное сравнение, так как жанровые поиски оборачивались в СССР расширением области свободы, а очерки Битова (первый датирован 1960-м (автору 23 года), второй — 1963–1965, третий — 1969–1970, четвертый — 1971, 1975 и, наконец, пятый — 1971–1972), помимо личной биографии автора, оказываются еще и документом, прекрасно иллюстрирующим советскую эпистему времен стабильности и застоя.
«А ведь я командирован в Хиву не за тем, чтобы описать, что со мной здесь, в результате этой хирургии пространства, произойдет, а с тем, чтобы никогда не написать об этом. Что-то я никогда не читал, чтобы писали о том, что с ними произошло, — всегда о том, что происходило без них… Значит, сейчас я должен, искусственно и невозможно, построить свою жизнь так, чтобы стать свидетелем тому, в чем я не участник. Оригинально…
Меня командировали лишь за юридическим правом подставить в текст, который должен быть, свежие географические и человеческие имена, а не за тем, что есть…»
Писательская рефлексия. Метарассуждение — о методе и соотношения правды и вымысла. Феноменология творчества. Игры с удвоением и утроением пространства; пространств.
Художественная мысль, базирующаяся на отборе деталей идеальным образом подходит для описаний «подстриженными» глазами, тем более что «работает» Битов в этих повестях, в основном, на «крупном плане». Это и позволяет ему, лишенному в «творческих командировках» бытовой подоплеки, легко выруливать в заоблачную область абстрактных категорий, развивающихся как бы параллельно активной социалистической реальности. Уж не знаю, насколько осознаваемой выходила эта хитрость, но именно журналистские задания помогают Битову находиться в бытовых интерьерах минимальное количество времени (описание жилой конурки в «Птицах» да квартира главного мотогонщика в «Колесе», вот, пожалуй, и все).
Гораздо больше времени автор тратит на описание жизни в поездах («Одна страна») и аэропортах («Путешествие к другу детства» и «Азарт»), делая это, подобно Андрею Вознесенскому, в приподнято обобщенном стиле, описывающем цивилизационные, а не общественные процессы. В межбуквенную невралгию этих текстов входишь [переносишься] легко и свободно, выщелкивая забытые состояния, точно файлы (тогда как бедекеры иных времен, как у Стендаля, реконструируешь, как бы дощелкивая в голове), в то, теперь уже окончательно идеализированное агрегатное состояние, которое и сам Битов идеализировал, приподымая над сермягой.
Да, а что это такое, собственно говоря, «творческая командировка», как не автоматическая заявка на очередной травелог? Кто-то знает, как она должна «выглядеть» и из чего состоять?
В том-то и дело, что никакой методологии таких поездок не существует, каждый, сообразуясь со своими представлениями о прекрасном, творит собственные пространственные рисунки, поэтому «творческая командировка» и есть не что иное, как псевдоним путешествия, «шествия путем». Другое дело, что редакция, ожидающая результата, заранее готова к литературной обработке действительности, поэтому, как уже было выше сказано, это, прежде всего, проза.
«Все это можно с уверенностью утверждать, потому что хотя я не прилетел еще к тебе и не встретился с тобой, но ведь всякая вещь на документальной основе пишется потом, когда уже в прошлом не только полет к тебе, но и встреча с тобой и отъезд назад, домой…»
Вспомнил я Аксенова и Вознесенского, а надо бы Жванецкого и Гришковца, которым Битов со своим крупнозернистым стилем предшествует. Такое ощущение, что вступая в книгу, приступаешь к уроку — сейчас тебе покажут класс, внятно проартикулируют пижонские прихваты. Научат «родину любить» (в смысле, писать, точнее, видеть правильно и глубоко, залезать под кожу и самому быть без кожи).
