Валерий Рыжков - Капитан Ориона

Режиссер считает, если претендент не сопереживает, и не умеет выплакаться, то в профессии актера или режиссера такому человеку делать нечего, это путь к духовному и физическому преступлению. Как в профессии врача без сопереживания к больному преступно, и если капитан корабля первый покидает тонущее судно, то он преступник.

Город насыщен эмоциями, но их не всем дано уметь увидеть, и выразить тем более каким – то художественным приемом, особенно в искусстве, где каждый жест что-нибудь да значит.

Двор – колодец. Лестница. Дверь. Звонок. На два коротких звонка дверь приоткрывается, и ослепительный свет проливается из прихожей. Длинный узкий коридор. Вешалка. Анфилада комнат. В дальней комнате слышен женский смех. Кухня – столовая. Два стола. Большой стол накрыт красной скатертью. Свечи. Четыре столовых прибора. Тарелки с красной каемочкой, возле каждой тарелки вилка, нож, кофейная чашка и рюмка для ликера.

Какой сейчас год? Какая деталь может подсказать время эпохи! Телефон? Или дизайн телевизора. Модель автомобиля.

Часто жизнь человека протекает без ощущения окружающего мира, и чаще находящегося одиноко среди безразличных и унылых людей. Но случаются метаморфозы и в жизни города, которые меняют, весь смыл существования.

«Городской пейзаж асфальта особенный, который во времени почти не меняется. За городом серый асфальт, особенный после дождя или снега, с едкой дорожной солью, или другой, пыльный летним днем, или с прилипшими опавшими желтыми листьями на осеннем гудроне дороги.

Обильный листопад в жаркое бабье лето сулит зимнюю стужу. Хотя сейчас и приметам верить трудно. Она призналась, наконец, в любви.

…Я никогда прежде не любила, я только хотела пошутить, дошутилась, а жизнь сыграла со мной такую штуку, как любовь.

Он крепко прижал ее к себе, переставая совсем понимать хоть что-нибудь в этом мире. Главное, она была рядом и больше никуда не уходила».

Человек счастлив с каждым разом переживания мига счастья.

Я познакомился с ярким литератором, когда он был начинающий издатель, а я начинающий писатель. Он пришел ко мне с моей рукописью на работу, которую ему передоверил редактор газеты. Издатель изложил, что три мои рассказа он уже включил в альманах «Фарватер». Это было в лихие и веселые девяностые годы, когда все вокруг нас проходило как в маскараде. Еще недавно по партийному все было серьезно. И вот, начали подшучивать над властью, даже шутить, без особой сатиры. Казалось, все театрально, и абсурдно, когда еще едешь в машине марки «Жигули», носишь малиновый пиджак, пользуешься кассетным видеомагнитофоном, который тут же в одночасье становится реликтом на фоне новых сотовых телефонов, и тебя обгоняют на новых марках автомашин, оттесняя к обочине дороги.

Мой приятель, вернувшись из Европы, показывает пальцем на бегущую толпу с баулами за спиной, и высказывает для меня странную мысль, на фоне кумачовых плакатов, что они еще не ведают, что бегут к пропасти. Может так оно и есть, произошло странное искривление во времени и пространстве, и мы потеряли правильный курс. В тоже время кто-то успел перестроиться, сменить пиджак, поменять мобильный телефон, пересесть на другой автомобиль и помчаться в другом направлении. А если ты еще ездишь на «копейке», так это твоя проблема. Мир изменился, и пошел по другому пути, по бездорожью. И экономический просчет ваучеризации Великой Перестройки многим дорого стоил. Это произошло, так буднично, как сезонная смена времени года, как уходит лето в осень, а осень погружается в зиму, а там уже наступает весна. Приходит другое время года, наступают другие времена.

То, что происходит с нами, не осознается иногда, и сейчас, от этого немного грустно и смешно. Девяностые годы? Это что было, свобода или анархия? Общее у этих проявлений в девяностые годы были беспредельность и безответственность. Свободная торговля всеми ценностями. И из края в край беспредельное бесчинство. Всё по понятиям, и жизнь, и смерть. Бесчинства приняли причудливые формы свободы со страхом. И жизнь в таком случае заканчивалась не мудростью, а скукой и безразличием. А куда денешь вечный вопрос: «Зачем жил». У каждого был выбор, но не было цели, а когда замаячила цель жизни, то не стало иного выбора. И так дожили до миллениума.

И если есть оправдание цели, то нет оправданию выбору.

Это было как в шуточном рассказе «С боцманом не пропадешь!».

«На кухне давно не видавшей ремонта (тогда наступило время особой аварийности и ветхости жилья), сидели Сан Саныч и Боцман. На столе стояла бутылка с яркой наклейкой.

…Поднял голову, а оттуда ручеек льется, попробовал – настоящая сивуха. Вспомнил молодость, как на камбузе спирт разводили. Поднялся к соседям на верхнюю палубу – этажом выше, а у них горе: бутыль на плите от перегрева лопнула, бурда по кухне разлилась. Запах как в гальюне. Говорю этому соседу – кровопийцу с верхней палубы: гад, чем ты русский народ травишь? Он умоляет: молчи! И дал мне эту бутылку. Теперь он обязан платить, пока его заводишко будет на верхней палубе над моей головой работать…».

По закону жанра появился третий, а за ним четвертый персонаж. После третьей рюмки самогона пошла такая тема: про выборы в депутаты.

«Если бы я был депутат, я бы такое расписание положил. Утром, пока мозги в куче, подписывал бы разные документы для народа, чтобы всем весело было, давал бы указания. А к вечеру непременно банкет с осетриной да с хорошей столичной водкой! Пусть все лакают и жрут от пуза, сколько кому влезет! Ну и как во дворце у моста девки раздетые и мюзик-холлы разные чтобы всех ублажали!

После третьей рюмки любой язык понимаю без всякого словаря».

Выборы депутатов в муниципалитет или в мэры любят тишину. Голоса избирателей записаны в бюллетенях, которые, как тогда, так и теперь опускаются в урну, то есть в избирательный стеклянный ящик. Где уже бесшумные голоса избирателей безмолвно лежат до закрытия выборных участков. Потом эти бюллетени, шуршащие бумажки, считают, пересчитывают, если надо и в третий раз пересчитают, составляют протокол, подписывают, и отправляют, без суеты и интереса, а именно в вышедальшестоящий избирком. Председатель центральной комиссии, как тогда, так и теперь уверенно рапортует, мол, выборы прошли открыто, честно, прозрачно, легитимно. Сам ход волеизлияния Всемирной Истории не пошатнулся ни вправо, ни влево.

Легитимно не наше слово, французское, которое использовали в девятнадцатом веке во Франции, выражая этим словом стремление восстановить власть короля без гильотины. Может оно нам и не подходит, но как то часто это слово проговаривается либералами.

У нас в муниципалитете особая демократия, в конце концов, об этом черно по белому написано в основном законе, у нас есть свобода выбора. Выбирать или не выбирать во власть соседа по лестничной площадке. Власть соответствует принятым или установленным в обществе правилам. Правила – это этикет. Этикет – это социальная норма. Имеем права спорить? Потому и спорим. У нас такая традиция, а у других – национальный обычай. Ничего личного, говорит каждый избиратель, хочет и говорит, что возжелает. Вся манера в ловкости рук, а не в движении ума. Это когда все сразу, и одним разом при остановке автобуса входят и заходят, не уступая ни кому места, потому что каждый считает, что он важнейший пассажир. Толчки локтей, колен ни в счет, ни на футбольном поле, тут за такое неформальное поведение красную карточку не покажут. Это наша норма поведения в общественном транспорте в час пик. Не говоря уже про выборы в депутаты. Для этого и верит человек, чтобы истина настала. Долго верит. Терпеливо верит. Открытая Истина не должна подвести Веру. Без веры нет человека. Ибо сказано, что «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом».

Причастие ожидаемого написано без согласования с существительным, не по правилам правописания, так не принято, а мы взяли и та прописали, ибо было сказано так, а не иначе. Теперь другая манера говорить и читать.

Венец борьбы за место депутата это подсчитанные голоса в бюллетенях, которые являются доказательством согласия в обществе, и положительного отношения власти к общественному мнению. Закончилась приватизация городов и деревень, которую прозвали более иронично «прихватизацией». Наконец, появились богатые, а бедные всегда были, тут удивляться некому, уменьшилось количество философов, улучшилось качество игры актеров. Поэзия замерла. Проза задремала. Появилась всемирная сеть технических писателей, торговые лавки заломились от книг и глянцевых журналов. Как ни радоваться, в стране, в которой еще вчера отказывали печатать литераторов из-за дефицита бумаги, наконец, наступил книжный праздник. Только у людей исчезла потребность творчески читать, будто их лишили чувства юмора и внутренней философии.