Андрей Агафонов - Сны курильщика

Не сходить ли в гости? Но из трамвая тебя попрут контролеры. Правда, если человек действительно отчаялся, у него в лице появляется нечто такое, что способно даже контролеров отпугнуть — они проходят мимо, будто человек — невидимка, и он еще не торопится отойти и дать им дорогу. Ну, а что — в гостях? Тебя там досыта накормят… рассказами о том, что сынишку (дочурку) переводят в другой садик, подешевле; то есть тебе, конечно, и супу нальют, и хлеба ломоть в руку сунут, но полезет ли кусок в горло, если ты знаешь, что он и в этой семье — отнюдь не лишний?

Конечно, полезет…

Тогда понимаешь, что «жить за чужой счет», «заедать чужой век» — это не какие–то фигуральные выражения, а весьма точные формулы реальных ситуаций: вот кто–то — упирается, напрягается, крутится, живет; а ты рядышком херувимчиком присоседился и за красивые глаза свои требуешь его доли.

«То одно, то другое, то в долгах я по шею. То одно, то другое, но в долгах я по шею. Отдохнуть бы чуть–чуть, детка, только я не умею».

Это, конечно, вопрос гордости и самолюбия: жить ли на чужие случайные червонцы, которые не отдаешь, да обедать, как мушкетеры Дюма, по мамзелькам, или взять и обозлиться. Подойти и внимательно рассмотреть витрину коммерческого киоска: видишь, конфеты «Мамба», они сладкие и жуются, как жвачка, а ты их никогда не пробовал почему–то. Или яйцо шоколадное, «Киндер–сюрприз»: черт с ним, с сюрпризом, но вот эту скорлупку шоколадную очень нехило было бы прямо сейчас с хрустом сжевать. А вот зажигалки, а вот пиво «Балтика»… Бог ты мой, в жизни столько прекрасного, и стоит оно сущие гроши, только у тебя–то и их нет. Ну, так надо упереться самому: перестирать и заштопать оставшиеся носки и белье, побриться (не надо и крема для бритья — мыло сойдет), если от прежней хорошей жизни остался одеколон — наодеколониться, и выйти наружу. Если ты не дурак, не старик и не калека — работу ты найдешь. К слову, поиски работы куда тяжелее самой работы, так что долго искать — вовсе не значит продлевать свой вынужденный отдых…

«Я умею работать, я умею трудиться. Я умею работать и умею трудиться. И сегодня под вечер, детка, так и тянет напиться».

Нет ничего выше и чище того презрения, какое испытывает человек, только–только устроившийся на работу, к собственному вчерашнему унынию. «Ну вот, добился я своего, — размышляет он меланхолично. — Это что, великая привилегия — бананы жрать? Да они для того и продаются, чтоб такие, как я, их поедали гроздьями и созвездьями».

Я тут на днях решил пооригинальничать: купил кокос. Никогда не пробовал, а цена–то смешная: 5 тысяч. Спрашиваю у продавщицы, как с ним, кокосом, бороться, она не знает — тоже никогда не пробовала. Ладно, методом тыка…

Там у него три темных пятнышка на макушке, так я в одно из них нож всадил. Повертел, похрустел лезвием, выпил через образовавшееся отверстие сладкое кокосовое молочко (три глотка, не больше), но покоя не давала мысль, что и мякоть кокоса должна быть необычайно вкусна. Взял я молоток железный, долбанул по кокосу раз–другой — по экватору трещинка–то и зазмеилась. Дальше просто: крутанул скорлупу в руках, низ вправо, верх влево, и орех распался. И оказалось внутри темное волосатое яйцо, типа того, что в фильме «Чужой». «Ну, — думаю, — сейчас оттуда урод какой–нибудь выпрыгнет». Однако ничего оттуда не выпрыгнуло, а была там внутри действительно белая мякоть, и если разрезанный кокос подержать в холодильнике, она, эта мякоть, становится по консистенции как бараний жир, и можно ее взламывать и поедать чайной ложкой. Теперь, стало быть, я кокоса отведал, могу что ни день напевать через губу: «И родина щедро поила меня кокосовым соком, кокосовым соком…» Но, между нами, — ничего особенного. Бананы вкуснее.

К чему это я? А к тому, что жизнь нам порою кажется до того неразрешимой задачей, до того преисполненной всяческих, но не нам предназначенных благ, что мы совершаем смертный грех — впадаем в уныние, вместо того, чтобы взять себя за шкирку и выпнуть в мир. Мир — у наших ног, он не так уж волшебно прекрасен, как нам издали кажется, но мы можем его взять, мы его заслужили. И это — всего лишь необходимое и достаточное условие для того, чтобы двигаться дальше.

«Развалясь на кушетке, говорить о хорошем. Обожаемой детке говорить о хорошем. Где же ты, моя детка, детка, где же ты, моя крошка…»

ПРЕДЕЛЫ НЕОБХОДИМОГО САМОУБИЙСТВА

— Ты, ты и ты.

— А можно я?

— Можно. Расстрелять.

Это, конечно, анекдот. А вот случай из жизни: дружная семья, муж и жена: работают в милиции. Муж дарит жене подарок на 8 Марта, да такой, что она супругом не нахвалится:

— Представляете, импортную кобуру подарил. Такую классную, легкую, под одеждой почти не видно…

Интересно, во что был завернут подарок, какими ленточками перевязан — голубыми? розовыми? И казенный «Макаров» лег в нежно поскрипывающую кобуру, будто всегда там и находился. Э–хе–хе, простые радости жизни… Однако праздники скоротечны, семейная жизнь темна и непонятна, и вот конфликт:

— Мой–то, гад такой, пошел на дежурство и мою кобуру надел!

Действительно, что за трансвестизм…

Мальчишками мы рассказывали друг другу очаровательную историю об убойной силе пистолета «Макаров», основанную на реальных фактах: как местный оперативник, задерживая рецидивиста, вынужден был стрелять на поражение. Пуля пробила бандитскую грудь, затем — двойную деревянную раму окна, пчелкой вылетела во двор частного дома, пронизала дощатую дверь сортира и застряла в его задней стенке. На фоне всех этих перипетий как–то стушевывалось сожженное, вырванное человеческое мясо, кровь живого человека уходила дымом в потолок… Это было примерно в те времена, когда мальчишки жарко спорили: доску какой толщины может разбить ребром ладони обладатель черного пояса по каратэ. А старшие товарищи рассказывали нам, на что способен кумулятивный снаряд при столкновении с броневой плитой. Нас интересовали чисто теоретические аспекты: возможные последствия различных механических взаимодействий. Пуля, нож, ребро ладони — это были метафоры: одним замахом, ударом, выстрелом изменить положение вещей в свою пользу, стать — хоть на миг — хозяином времени и пространства. Что–то подобное испытывал и Александр Македонский, разрубая мечом Гордиев узел. В детстве я восхищался его поступком, сейчас думаю, что решительность эта — от трусости. От боязни развязки…

Я помню выскакивавшее из рубчатой коричневой рукоятки лезвие стропореза, двустороннее, плевавшееся искрами: стропорез привез с собой из армии старший брат моего друга, он казался нам ужасно взрослым. Я выпросил, просто вымолил у него голубой берет ВДВ, но надевать его при ком–то стеснялся: дома, перед зеркалом, лихо заломив на правую сторону и выпятив цыплячью грудь инфантильного подростка… О стропорезе же можно было только грезить…

Я помню свой первый нож — с длинным, узким и кривым лезвием, выточенный, как мне сказали, из куска самолетной рессоры. Купил за 15 рублей у знакомого панка, носившего маечку–сеточку с собственноручно вырванным воротом, мы с ним иногда глотали элениум, когда выпадала такая удача — фенобарбитал, запивая вонючим «Агдамом». Шалости детства… Нож этот, с тяжелой твердой рукояткой, был со мною добрых восемь лет, издырявил немало дверей, раскрошил, наверное, тонны хлеба и колбасы… «Ты его не свети, — советовал мне приятель–панк, такой же девятиклассник, как и я, но более достоверно имитирующий бывалого и взрослого мужика, — он мокрый…» То есть — кого–то этим ножом якобы убили. Может, и в самом деле убили. Я им никого не убивал. А потом мы с зятем поехали по грибы, и зять его где–то в лесу посеял.

Помню, как пришел зимой в школу, и было еще темно, и все за партами — парни, девчонки — ревели, кто тихо, кто в голос. У Наташки Русских, популярной девушки, в Афганистане погиб брат, нас после уроков повели на гражданскую панихиду, там я и увидел впервые цинковый гроб — со страшным мутным окошечком… Многие из нас впервые поняли тогда, что смерть — настоящая смерть — это тяжело, некрасиво, ужасно: не–вы–но–си-мо. И мы плакали — оттого что детство кончилось.

Что же до пистолетов, то впервые мне довелось близко, в деталях рассмотреть пистолет в апреле 1993‑го, в славном городе Красноярске. И пистолет этот был направлен в мой живот. С тех пор я чувствую острое отвращение к реальному огнестрельному оружию. Хотя, как все, не пропускаю сцены перестрелок в кино. И что бы там ни говорили наши милые патриоты, считаю, что фильмы, переполненные насилием, играют скорее благую роль: если насилие там изображено правдиво, художественно достоверно, оно никого не подвигнет на подражание исповедующим насилие героям. В каждом есть агрессия, а в некоторых ее очень много; стреляя в «плохого» вместе с «хорошим», ты разряжаешь не только чужой пистолет, но и собственную агрессию. И ты ужасаешься — самому себе.