Надежда Кожевникова - Сосед по Лаврухе
Согласившись на пятинедельный контракт в качестве переводчика, Паенсон думал, что позднее, имея диплом экономиста, он устроится в ООН по своей специальности, скажем, в отделе планирования. Но оказалось, что такие позиции предоставляются лишь гражданам стран, входящим в состав Организации Объединенных Наций. Лица же такого статуса, как Паенсон, могут рассчитывать лишь на работу переводчиков.
В то время секция русских переводов в основном состояла из эмигрантов, что называется из «бывших», владеющих чистейшим, «бунинским» языком, но когда им приходилось переводить тексты экономического, юридического содержания, они в них барахтались, захлебывались. Исаак Ильич стал работать под началом бывшего офицера императорского флота, с прекрасными манерами, великолепной выправкой, но на международных переговорах требовалась не выправка, а знание предмета.
Возникала еще сложность. В Советском Союзе во время Сталина даже обычных словарей по международному праву, вообще юриспруденции просто не существовало. Тут была целина, немота: язык, понятный профессионалам, отсутствовал.
Паенсон начал составлять свою картотеку, что называется, по нужде, иначе невозможно было работать. Тем более, что халтуры, приблизительности в деле он не терпел. Бедность его так не унижала, как огрехи, несовершенство, допущенные в работе.
Картотека росла. Ему говорили: чтобы делать то, что вы делаете, надо быть сумасшедшим. Я тоже, глядя на толстенные, четырехъязычные, фолианты (над одним из них Паенсон трудился больше двенадцати лет) — Руководства по политэкономии, по статистике, по праву мира, по праву международных конфликтов, а вскоре должно появиться терминологическое Руководство по окружающей среде — сробела: «Исаак Ильич, это же адский труд и какой кропотливый! Как вы с вашим живым характером выдержали?»
— А что было делать? Когда я понял, что кроме как переводчиком, мне никуда дороги нет, решил все-таки найти какую-то отдушину, что-то, где можно было бы себя шире проявить. Хотя переводить хорошо — это тоже редкость.
Перевод ведь может быть безукоризненным и при том — идиотским! Знаете наказ Петра Первого толмачам? Переводить надо не дословно, а, смысл, уразумев, излагать своими словами. Но то-то и оно, что смысл не всегда оказывается понятен, доступен. Переводчик должен быть умницей и широко образованным человеком, иначе ляпсусов, неловкостей не избежать… Полагаю, корень зла лежит в переоценке слов как средства человеческого общения. По сравнению с их побудителем — мыслью — слова так примитивны, бедны. Дает себя знать и известное свойство людей заменять цель средством, ради формы жертвовать содержанием. Я думал об этом, работая над своими глоссариями… Кстати, идею их создания мне подсказал советский профессор Вишнев, блестящий специалист, тогда сотрудник ООН. Он был математиком, работал в Пулковской обсерватории и одновременно преподавал политэкономию в Ленинградском университете. Увидев как-то мою картотеку, сказал: вы накопили богатство, и нельзя его распылить.
А как я пришел к своему методу? Чисто практически. Более того, получилось, будто сама судьба меня вела, и в неудачах, в метаниях моих тоже был смысл заложен. И пришел момент, когда все точно собралось в фокусе: знания языков, русского, немецкого, английского, французского. И я ведь не специально их изучал, жизнь заставляла: Москва, Петроград, Берлин, Париж, Лондон, Женева, Нью-Йорк, Вена и снова Женева — я жил подолгу в этих городах, узнавал их не как турист, а как тот, кто ищет себе в жизни применение, место под солнцем.
Так вот, языки, плюс знание экономики, международного права. А самое главное
— реальная ситуация, насущная необходимость подобных руководств, без которых вести переговоры стало уже невозможным.
Обычно словари, и даже глоссарии, то есть словари с пояснениями к терминам, основываются на алфавитном принципе, называемом Паенсоном «триумфом анархии». Он предложил другой метод, считая, что понимание терминов возможно лишь в рамках контекста. Следовательно, чтобы объяснить, например, терминологию международного права, надо представить курс международного права — то есть Руководства Паенсона сочетают в себе и учебник, и глоссарий. Причем на четырех языках.
Первым издателем Паенсона стал знаменитый «Пергамон Пресс». Но вскоре Паенсон услышал: мы очень мало зарабатываем на ваших книгах…
— Хотелось бы не поверить, но, увы, издатель был прав. Такого рода книги прибыли действительно не приносят, для частного предпринимателя они скорее даже убыточны, хотя в том, что они необходимы, сходятся все. И тот же «Пергамон Пресс», с которым мы вроде бы расстались, остальные мои руководства выходили уже в других издательствах, сейчас вновь предложил сотрудничество. Я даже удивился, но мне объяснили: есть материальная выгода, но есть еще и престиж, и, мол, неизвестно что еще важнее…
Уже лет двадцать Исаак Ильич Паенсон ведет переговоры о публикации своих трудов с разными советскими издательствами, и, хотя ни на какой гонорар он не претендует, отказался от авторских прав, дело с мертвой точки пока не сдвигается. И в Москву приезжал, встречался с нашими специалистами, профессорами, уверявшими, что его руководства были бы нарасхват, в чем я тоже не сомневаюсь, но, увы… И все-таки Исаак Ильич ждет, надеется, пишет письма разным лицам, в разные инстанции, не получая, как у нас водится, ответа, но все-таки верит, что перемены в нашей стране скажутся и тут, на его делах: уж очень хочется ему увидеть свои труды изданными в Союзе. Но этого не случилось.
Почему? Такой вопрос я ему не задаю, хотя говорим мы достаточно откровенно. Он 6ыл мальчиком, когда его увезли за границу, а, по крайней мере, два столетия предки его жили в России. Все, что связано с нашей страной, что сейчас там происходит, он воспринимает по-молодому горячо. Вот, к слову, чеховский герой ему вспомнился, а вот из Гоголя цитата, взглянул в окно — Гумилева прочел. Без тени нарочитости, не выходя, что называется, из контекста. И жизни, судьбы тоже нельзя вырывать из контекста времени, эпохи.
На отвлеченные темы Исаак Ильич любит порассуждать.
— Главный фактор в человеческих делах — говорит — это фактор времени.
Различие между дураком и умником лежит именно в разной оценке этого фактора.
Когда живут только сегодняшним днем, нетерпеливо, нахраписто, агрессивно, этим не только зло окружающим приносят, но и самим себе. Материальная приманка — очень сильный соблазн, но если ему излишне придаваться, забывая обо всем остальном, о самоценности жизни, ее высших нравственных задачах, можно все проиграть. Я часто думаю о ранней смерти моего отца…Как обидно, ведь если бы он иначе относился к деньгам, то, верно, и разорение перенес бы, прожил бы значительно дольше. Вот мы с вами искали определение интеллигентности: мне кажется, что интеллигентность это еще и здоровое отношение к житейским трудностям, не так ли? Вы будете кофе или чай? — Исаак Ильич бодро встает и удаляется в свою крохотную кухоньку.
1989 г.
Работник оперы
Николай Семенович Голованов — один из крупнейших в мире оперных дирижеров — изгонялся из Большого театра трижды, в 1928, в 1936 и в 1953 годах. В отделе кадров это называлось «освобожден от работы». Последнее «освобождение» оказалось в сущности убийством — он его не пережил.
А пришел Голованов в Большой театр двадцатичетырехлетним, будучи уже известным в музыкальном мире. За плечами было Синодальное училище, законченное со званием регента 1-го разряда, диплом Московской консерватории, вместе с малой золотой медалью и занесением на мраморную Доску почета, композиторская и дирижерская деятельность. С ним на равных общались Рахманинов, Скрябин, Танеев, Мясковский, Ипполитов-Иванов, Зилотти, Глазунов, лучший в России хормейстер Данилин, знаток древнерусской музыки Кастальский, Собинов, Шаляпин. Хотя такая ранняя, по нашим сегодняшним меркам, зрелость, самостоятельность, тогда не казались чем-то из ряда вон.
Надо признать, в ту пору и начинали раньше и успевали больше. По многим причинам. Но в первую очередь, думается, потому, что во всех социальных слоях ценилась работа, ее качество, люди стремились стать мастерами в своем деле — и эта, казалось бы личная, их цель создавала в обществе баланс, гармонию в нравственном климате.
Николай Семенович Голованов в годы наибольшей своей славы сам себя называл работником оперы. В тогдашнем контексте это звучало исключительно по-деловому. В Большом театре его интересовало, волновало все. Он чувствовал ответственность за каждую деталь в спектакле, и отнюдь не только в плане творческом. Его хозяйский взгляд от всех требовал безупречности, он не прощал ни фальшивых нот в оркестре, ни мусора, пыли на театральных креслах.
Он был фанатиком Большого театра, не щадил ни себя, ни других, его разносы на репетициях стали легендарными, и в гневе он ни на лица, ни на звания, что называется, не взирал. Перед ним трепетали, но, как осозналось впоследствии, работать с ним было счастьем.
