Александр Кабаков - Мюр и Мерилиз
Он был явно старорежимный, этот Рассеянный.
«…А приехал он назад, а приехал в Ленинград…»
Странный персонаж был придуман советским детским поэтом — приезжает нечаянно в Ленинград, носит барские гамаши, да еще и чужие, значит, где-то поблизости еще такой же скрывается, мелкобуржуазный.
Стоили, судя по каталогу, в сгинувшие времена гетры и гамаши немало, если сравнить, например, с полноценными ботинками из шевра — до двух рублей с пересылкою на любой адрес внутри Российской империи. «Мюр и Мерилиз» торговал по почте, начавши этот бизнес едва ли не раньше знаменитых американских торговцев по почте Sears&Roebuck. В переделанной и достроенной штаб-квартире «Мюр и Мерилиз» находится теперь ЦУМ, Центральный универсальный магазин, при советской власти бессмысленно полупустой, а теперь бессмысленно дорогой. Предшественник же его был доступен существовавшему тогда среднему классу.
…Из улицы Архипова задним ходом выползли катки, с них слезли и как-то исчезли, растворились дружинники. Следом начали выходить на Хмельницкого и поворачивать к метро «Площадь Ногина» энергично жестикулирующие мужчины и женщины. Мужчины на ходу снимали с макушек кипы — круглые мелкие шапочки, приколотые к волосам дамскими шпильками-«невидимками»…
Тут я застрял на странице каталога, вся площадь которой была отдана детальнейшему фотоизображению часов. Часы лежали на белоснежной салфетке. На заднем плане видна была граненая рюмка, до половины наполненная рубиновой жидкостью. Сами часы представляли собой плоский цилиндр, сверкающий по ободу полированным серебром. В тонкие ушки был продет узкий, отчасти сохранявший форму запястья ремешок с маленькой пряжкой. Простые черные римские цифры обрамляли круг. Внизу, на месте шестерки, был циферблат маленький, с секундной стрелкой. А вверху, под красным числом «12», мелкими завитками тянулась надпись «Павелъ Буре». Стрелки в виде маленьких копий показывали пять часов, подпись к картинке была краткая и ясная: «Пора, господа!»
…Странные предметы, не существовавшие в окружающей жизни, возникали на тонких и гладких страницах.
Целлулоидные и картонные воротнички, которые следовало пристегивать к мужским рубашкам особыми эмалевыми запонками.
Часто простроченные во всех направлениях дамские корсеты, которые, будучи лишены телесного наполнения, напоминали скелеты морских чудовищ — смотреть, кто не видел, фильм «Левиафан».
Плетеные корзины для пикников с откидывающимися при открытых крышках полочками и с посудой из германского грубого фаянса в гнездах.
Итальянские гармоники с колокольчиками и перламутровыми украшениями, сделанные любовью простого народа русским национальным инструментом.
Вдруг, на трех разворотах — варианты набора для путешественников.
Все те же гетры «для велосипедной езды» и на той же странице складные стаканчики в пандан к флягам, «чтобы промочить горло на пленэре», «шофэрские» перчатки с раструбами от запястья до локтя и клетчатые картузы из английской грубой шерсти, с козырьками спереди и сзади, известные во всем мире как «кепки Шерлока Холмса», а в остроумной России как «здравствуй и прощай», пледы из едва ли существующей на самом деле Исландии и занимавшее целую страницу шерстяное «егеровское белье для самой холодной погоды» не от слова «егерь», а от фамилии «Егер», плотного сложения господин в тугих кальсонах, обтягивавших выпуклые икры, гордо позировал перед зеркалом — возможно, это и был сам Егер, зеленовато-бежевые охотничьи, мужские и дамские, пальто-накидки с прорезями для рук из «ткани, пропитанной каучуком по способу мистера Макинтоша» и маленькие револьверы «велодог» бельгийского и американского производства для «защиты от сделавшихся дикими бездомных собак и опасных бродяг»…
Еле я расстался с «предложениями для господ путешественников».
Расстаться вообще с каталогом было невозможно.
Жизнь моя совершенно переменилась с появлением в ней этого мягкого тома, этого собрания соблазнов.
Я уже как бы не жил в 1972 году в Москве развитого социализма.
Как бы не ходил на службу в качестве бездарного сотрудника в секретный научный институт у Красных Ворот.
Как бы не выпивал в стекляшке поблизости в обеденный перерыв рюмку-другую дешевого коньяка — тогда это было еще возможно.
Как бы не закусывал там же кукурузной кашей с сардельками, а перед зарплатой как бы не ограничивался кашей.
Как бы не упрашивал сапожника в Армянском переулке починить в сотый раз единственные на лето и зиму ботинки, уже не поддававшиеся починке, — только за комнату в коммуналке я платил хозяйке треть научной зарплаты.
Как бы все это расплылось, растеклось, как часы у Дали.
Я прибегал домой, на Маросейку — благо от Красных Ворот пешком рукой подать и можно не тратить 4 копейки на троллейбус.
Жена уже жарила на общей кухне филе трески, покупавшееся гигантскими глыбами впрок. К нему шло болгарское лечо.
Запах жарившейся трески коммуналка терпела безропотно — другие ужины пахли не лучше. Чего стоила только квашеная капуста, которой питались многодетные Тимченки, — от ее запаха текли слезы.
Но я ничего не чувствовал.
На подоконнике лежал «Мюр и Мерилиз» осенне-зимнего сезона 1913 года, я сидел на табуретке перед подоконником, упираясь коленями в стенку, и видел подлинную жизнь.
По той жизни я шел, твердо ступая часто шнурованными ботинками тонкой и мягкой, но прочной кожи. Стоило выслать через «Мюр и Мерилиз» свою мерку и карандашный обвод ступни на листе бумаги кимрскому сапожному мастеру «Шугаев и братья», как всего лишь через месяц курьер торгового дома приносил коробку, плотно завернутую в темно-желтую крафт-бумагу. Ботинки нисколько не уступали знаменитым английским от John Lobb.
Поверх ботинок, из-под темно-серых (цвет назывался «маренго»), в узкую светло-серую полоску брюк мелькали упомянутые гамаши.
Брюки назывались штучными, то есть отдельно сшитыми, в отличие от костюмных, сшитых вместе с пиджаком. Костюм такой назывался «пиджачная пара».
А штучные брюки полагались не к короткому деловому пиджаку, а к сюртуку с ровными или полукруглыми («визитка») длинными полами. Из бытового названия следовало, что надевался сюртук для дневных торжественных случаев, для визитов. В отличие от фрака, надевавшегося вечером и называвшегося почтительно «полный костюм»… К тому и другому полагался низко открытый белый жилет из плотной, в рубчик, ткани «пике». Персонажи, над которыми издевались одесские весельчаки, носили пикейные жилеты постоянно и с чем попало ввиду полного обнищания, очень веселившего их авторов.
А мне нравились визитка и пикейный жилет под нею. Чтобы достать что-нибудь из внутреннего кармана сюртука, приходилось откидывать назад полу — карман располагался низко, над коленом. Вспыхивала на свету желтым сиянием плоская коробочка портсигара, и отвечал синей вспышкой камешек в запонке.
И серый (в отличие от черного, полагающегося к фраку) цилиндр.
И светлый галстук широкой лентой (не бантом).
Господ, одетых таким образом, теперь можно увидеть на скачках в Аскоте или на свадьбах, в основном англосаксонских.
Там же появляются и дамы в кружевных шляпках или просто с перьями в качестве украшения прически.
Так что все перечисленное, включая дам и шляпки, сохранилось хотя бы в минимальных количествах.
А вот чего уже не увидишь почти нигде и никогда — мужскую трость. С набалдашником в виде «адамовой головы», то есть черепа, или головы собачьей, или головы же орлиной, или просто полированного шара из бронзы, кости, серебра, наконец…
У меня же имелась трость. С набалдашником-шаром из полированной кости, возможно слоновой. И я шел, слегка опираясь на нее, и вскидывая ее с наработанной ловкостью, и глядя поверх голов, поверх Маросейки имени Богдана Хмельницкого, поверх времени и отведенного для меня места во времени.
Впрочем, откуда у меня взялась трость? Не было у меня никакой трости.
Или была?
Словом, я тогда сошел с ума!
Хотя чем больше лет проходит с того позднего лета, тем тверже моя уверенность в том, что я был тогда более нормальным, чем сейчас.
Нормальная жизнь отодвигается, уходит все дальше в прошлое, меркнет, расплывается в дрожащем воздухе времени. Вот уже и весь прошлый век исчезает, стирается, бледнеет.
Возможно, все здесь рассказанное — не более чем выдумки про «Мюр и Мерилиз», про меня, про библиотеку и, конечно, про улицу Алексея Толстого. Или не выдумка, а точнее — литература.
Сам каталог куда-то делся, потерялся, исчез.
Был — и пропал.
Как пропадает весь «Мюр и Мерилиз» жизни вокруг, все ее подробности, мелкие предметы, детали нашего существования.
Остается только вспоминать этот каталог — страница за страницей.
