Виктор Ардов - Этюды к портретам
Но вернемся к выступлениям Маяковского. Однажды я слышал, как Владимир Владимирович, очевидно не желая всерьез говорить на тему собрания, произнес речь-фельетон, как мы бы теперь сказали.
Это произошло на обсуждении спектакля «Великодушный рогоносец» в театре Мейерхольда. Пьеса и решение ее на сцене вызвали самые различные отклики. Были и поклонники этого спектакля. А были и зрители, которые буквально рычали. В числе недовольных оказался А. В. Луначарский, опубликовавший в «Известиях» письмо, в котором говорил, что он ушел после «Рогоносца» с таким ощущением, будто ему наплевали в душу. На диспуте, происходившем в самом помещении театра (ныне переделанном под Зал имени Чайковского), Луначарского не было. Но возмущенно отозвался о постановке профессор государственного права и видный критик М. А. Рейснер. Высказались еще несколько ораторов, недовольных спектаклем. Выступили и неуклюжие защитники.
Как это иногда бывает, диспут не стал серьезным обсуждением спектакля и постепенно превратился в нечто близкое к пародии на такие обсуждения. И вот тут Маяковский, чутко уловив настроение зала и интонацию всего предыдущего, произнес шутливую речь. Он пародировал предыдущих ораторов, кратко и очень — смешно пересказывая их точки зрения. Правда, материал был сравнительно легкий для пародий. И тема спектакля, и не очень умные словеса, только что потрясавшие своды неуютного зала, — все просилось на карикатуру…
Но насколько блестящими вышли у Маяковского эти шаржи! С откровенной и на сей раз очень добродушной усмешкой Владимир Владимирович сперва приводил вкратце содержание речи каждого из «предыдущих», а затем комментировал данную речь. Зрители смеялись и аплодировали каждую минуту. Когда поэт кончил говорить, аудитория громкими криками потребовала продолжения. И Маяковский ответил так:
— Пожалуйста, товарищи, я могу и еще… Только что-нибудь дельное я вряд ли скажу… Так разве — побаловаться еще…
Но именно о том и просили слушатели.
Комическая импровизация эта поразила меня своей чисто поэтической инфантильностью. Я сам — пародист. И знаю, что для создания такой комической «бессмысленки» (которая в сути своей всегда есть гротесковая гипербола вполне осмысленных явлений действительности) нужны и вдохновение и именно детская раскрепощенность фантазии от пут логики, которая, казалось бы, совсем отстранена и вдруг возникает в готовом результате с необыкновенной силой преувеличения — очень точного и проясняющего все гораздо лучше, чем строгие силлогизмы.
Я не могу припомнить сегодня всего, что говорил тогда Владимир Владимирович. Да и то, что помню, не произведет нужного впечатления на читателя. Но вот игру веселого вдохновения на лице поэта я помню отлично. Таким добрым, милым, оживленным я никогда больше не видел Маяковского…
Еще иной Маяковский: на диспутах в Доме печати, где, в общем, обстановка была спокойной, но противников, как говорится, «хватало». В этом особнячке в начале Никитского (ныне Суворовского) бульвара особенно часто обсуждали проблемы искусства и литературы. И публика здесь бывала квалифицированная.
Все ведущие режиссеры, критики, актеры, художники, литераторы, публицисты навещали маленький белый зал Дома печати.
И Владимир Владимирович с его обостренным чувством аудитории высказывался на диспутах в Доме печати, пожалуй, свободнее и глубже, чем где бы то ни было. Ведь на его собственных вечерах аудитория состояла в основном из «зрителей» — они же слушатели и читатели. Не все тонкости поэтической теории или театральных систем, живописной техники или журналистики были понятны на таких «афишных» вечерах. И потом: на собственных афишных вечерах надо было завоевывать аудиторию для своего творчества, для Лефа, для Революции даже…
В Доме печати почти не бывало политических противников. А большая часть зала состояла из людей, давно и твердо определивших свои вкусы в искусстве и литературе. С ними можно было спорить. Но пропагандировать их впрямую не требовалось.
И вот мы видели, что в Доме печати Маяковский появился на трибуне как теоретик своей поэтической группы, как человек определенных воззрений не только в политической сфере, но и в области культуры. Я написал слова «на трибуне» и тотчас же вспомнил, что Владимир Владимирович не любил прятаться за деревянный параллелепипед кафедры. Он ходил по крошечной авансцене Дома печати, неторопливо излагая свои мысли. И казалось, что зал на двести мест не вмещает этого мощного голоса, что слова поэта оглушают прохожих на бульваре и долетают до Арбатской площади…
Живая реакция аудитории, реплики из задних рядов и из президиума подвигают Маяковского на скорые ответы. Не буду останавливаться на поразительной находчивости поэта: чересчур много о том уже написано.
Но не дай бог, если реплики нечаянно или намеренно «раздразнят» Владимира Владимировича. Тогда взрывчатый темперамент поэта сразу подымает стрелку «полемического накала», что называется, до отказа. И тут Маяковский не стесняется в резкостях, — разумеется, я говорю о резкости мыслей, а не о грубости выражений. Заступался за свои теоретические и политические воззрения Маяковский с тем же чувством величайшей важности этих мнений, какую он обнаруживал в пропаганде, внедрении своих стихов.
Всегда ощущалось, что ему самому мысли и стихи, чувства и образы его выступлений гораздо дороже, гораздо важнее, чем аудитории. Вот он накалил своих слушателей, казалось бы, до предела. Все смотрят на мир его глазами, слышат только его стихи или мысли, его речь. Он может повести за собою несколько сот человек, слушателей куда хочет. И все-таки его волнение превосходит порыв загипнотизированных им людей…
Надо ли говорить, что такое свойство — редчайшее; что нет на свете ничего лучше и чище именно этого вида общения с массами…
А Маяковский, который, повторяю, считал свои выступления таким же творчески важным для него делом, как и сочинение стихов, — он умел, искусно применяясь к характеру аудитории, находить нужную интонацию для каждого нового зала. Разумеется, он менял тактику, а не цель выступлений. Цель всегда была одна и та же: польза Революции и пропаганда искусства, которое целиком и полностью стояло на позициях советской власти и Коммунистической партии. Теперь это кажется чем-то само собою разумеющимся. Не так оно было в двадцатые годы, но об этом мы уже говорили…
Еще одно впечатление от выступающего Маяковского. Начало 1930 года. Маяковский читает во многих местах вновь написанную им пьесу «Баня».
Я узнал, что такое чтение состоится в клубе электриков «Красный луч» на Раушской набережной. И я пошел туда. На пьесу я опоздал, присутствовал только при обсуждении— и даже не при обсуждении, а при заключительном слове поэта, после обсуждения пьесы.
Очевидно, крепко критиковали «Баню». (Вообще надо сказать, что при появлении «Баня» мало кому понравилась. И, как это было когда-то даже по отношению к Пушкину, начало кому-то казаться, что Маяковский изжил себя, повторяется и прочее…) Автору пришлось защищаться. А мы знаем, что Владимир Владимирович был силен в полемике. Но тут перед ним были рабочие, не искушенные в литературных дискуссиях. И надо было слышать, как мягко отвечал Владимир Владимирович на высказывания, которые — даже в его собственном цитировании — казались мне очень злыми.
Наверное, так ведет себя боксер, когда он обучает ребенка своему суровому спорту. Это было почти что игрой в поддавки. Даже выражение лица было непривычным для Маяковского на трибуне: мягкое, спокойное, ясное…
А вероятно, он был очень огорчен отрицательной оценкой пьесы.
И вот — Маяковский на трибуне своего открытого вечера, окруженный вереницей студентов, которых он проводил бесплатно и сажал на рампу, ставил у стен по бокам эстрады, вдоль проходов…
Основная задача вечера — популяризаторская. Маяковский считается с тем, что надо людям объяснить сперва, показать наглядно свой творческий метод, систему своего стихосложения, свои мысли и т. д. Но и это сопровождается краткими, нетрудными для аудитории экскурсами в полемику, в область поэтической теории и прочее — для тех из слушателей, кто, так сказать, может быть причислен ко 2- му курсу «маяковсковедения». И тут же — короткие злые удары по противникам и пошлякам, приходившим с целью лягнуть копытом советского поэта. А лягать, пожалуй, легче всего было именно Маяковского, потому что тон вечера, заданный самим поэтом, — тон полемики, находчивости, грубоватого остроумия и доставшегося в наследство от футуризма демонстративного самовосхваления — помогает завистникам, и просто пошлякам, и врагам, и ревнителям «чистого искусства»…
