Генрих Боровик - Пролог (Окончание)
Трудно требовать от замечательного фантаста точности предвидения во всех деталях. Но предсказание насчет помощи американским космонавтам из Москвы кажется символичным.
Я беру «Нью-Йорк таймс» и цитирую из неё: «Замечательный полет (имеется в виду полёт „Аполлона-8“) был в известном смысле совершен с помощью русских, потому что, если бы с их стороны не было соревновательного импульса, можно почти с полной уверенностью сказать, что „Аполлон-8“ не был бы запущен, по крайней мере в этом десятилетии… С того времени, как русские запустили свой первый искусственный спутник Земли в 1957 году, они постоянно были впереди США во всех основных достижениях в космосе. Они не только впервые запустили на земную орбиту спутник, но они впервые осуществили и первый полет человека в космосе, и первую посадку на Луне, они первыми получили снимки лунной поверхности с космического корабля, и они первыми послали капсулу на другую планету (Венеру)…»
Как не воздать должное поразительному Жюлю Верну!
Когда я перебираю в памяти все виденное по телевидению, слышанное по радио, читанное в газетах о полете «Аполлона-8», я прихожу к выводу, что, пожалуй, больше всего меня поразил тон, в котором эти три человека говорили с Землей. Обыденный, лишенный возбуждения, деловой тон, каким разговаривают метеорологи, обмениваясь погодной информацией на расстоянии в 100 километров.
На Земле, кажется, было гораздо больше волнения, страха, чем у трех людей в 70 милях от лунной поверхности. Впрочем, это, конечно, вполне объяснимо.
Когда через 60 часов после начала полёта, совершив опаснейший маневр, «Аполлон-8» вышел на окололунную орбиту, оператор земного контроля в Хьюстоне не выдержал и закричал в микрофон:
— Мы взяли! Мы взяли! «Аполлон-8» на лунной орбите!
А оттуда, из невообразимой пустой дали, пришли монотонно произнесенные слова, (они неслись со скоростью 186 тысяч миль в секунду и всё же достигли Хьюстона только через две секунды после того, как были произнесены):
— Продолжайте, Хьюстон. «Аполлон-8». Двигатель сработал.
И всё.
Монотонность можно было бы считать признаком страха, если бы не юмор, который не покидал обитателей корабля в течение всего полета.
Они шутили в том же обыденном, я бы сказал, скучноватом тоне. Но простые слова, пробивая толщу пустоты, приобретают, как видно, особую силу. Вспомните, как в свое время проникло в сердце каждого человека простое слово, сказанное Юрием Гагариным перед включением двигателя ракеты: «Поехали!»
Тональность их разговоров с Землей не менялась. Даже в самые опасные моменты. Но чувствительные и бескомпромиссные приборы на Земле отметили, что перед тем, как Борман включил двигатель, чтобы войти в лунную орбиту, его сердце начало биться со скоростью 190 ударов в минуту.
Астронавтам предстоит кропотливейшая работа. Они будут рассказывать специалистам о полёте. Рассказ должен быть абсолютно полным, включать самые, на непосвященный взгляд, незначительные детали.
Ну, например, что чувствует человек, находящийся в состоянии невесомости на пути от Луны к Земле, после того, как «принял» в обед порцию спиртного? (Им было разрешено это сделать во время рождественской трапезы 25 декабря.)
Или — что ощущает, о чем думает человек, когда видит в иллюминатор удаляющуюся Землю, которая постепенно становится похожей на бейсбольный мяч, размером меньше, чем иллюминатор.
Видимо, это чувство незаурядное, если весьма спокойный человек Джим Лоуэлл после возращения сказал морякам на авианосце: «О, ребята, это, я вам должен сказать, ощущеньице! Я думал — вернемся ли мы вообще. Мир-то становился всё меньше и меньше!»
Взгляд на Землю и на Луну «оттуда» был несколько затруднен для астронавтов, так как сразу после начала полета стекла трех больших иллюминаторов запотели (видимо, виноваты в этом испарения от прокладочного материала). Астронавтам пришлось пользоваться маленькими иллюминаторами. Тем более, конечно, поразительно ощущение, когда видишь Землю, умещающуюся в рамках окна.
Лоуэлл так описал цвет Земли «оттуда». «Воды, — сказал он, — это все оттенки королевской голубизны. Облака, конечно, ярко-белые. Районы суши чаще всего — коричневатого цвета, от темно-коричневого до светло-коричневого. Земля кажется шаром, раза в четыре большим, чем лунный диск с Земли, прекрасным, блестящим и таинственным шаром… Я все пытаюсь представить себя, — рассказывал Лоуэлл, — на месте одинокого путешественника с другой планеты. Что подумал бы я о Земле с этой высоты? Показалась бы она мне обитаемой или нет?..»
Трудно представить, что решил бы «одинокий путешественник с другой планеты». Вполне возможно, что Земля показалась бы пришельцу нежилым местом, уродливо несимметрично разделенным на воду и сушу, отравленным тяжёлыми испарениями и газами, неприятно поражающим глаз жителя другой планеты, где, возможно, все так замечательно симметрично, гигиенически голо и пусто.
Но три астронавта, как видно не сговариваясь, в разные моменты своих разговоров с Хьюстоном нежно называли Землю словом «хорошая».
— Луна, — комментировал Борман, — вся серая. Нет цвета… Будто вся из серого песка…
Огромное одинокое пространство ничего. Она выглядит, как нагромождение пемзового камня. Она, конечно, не покажется слишком гостеприимным местом для жизни или для работы.
— Она вызывает страх, — признался Лоуэлл. — И заставляет вас оценить, что осталось у вас позади, на Земле. Земля отсюда — это великий оазис в необъятном космосе.
Полёт трёх космонавтов навеял людям, разные мысли и чувства о соотношении человека и Вселенной.
Известный американский химик, лауреат Нобелевской премии Герольд Урей оказался пессимистом. «С идеей — человек — Особое создание — покончено, — считает он. — Отношение человека в самому себе радикально меняется. Человек теперь имеет возможность рассматривать себя маленьким организмом 30 Вселенной. Чем дальше он идет, тем меньше и слабей он становится».
Может быть, в этом и есть доля истины, но великий Паскаль в XVII веке эту истину сформулировал более полно, точно и поэтому оптимистично: «С точки зрения размеров Вселенная охватывает и поглощает меня, как точку. С точки зрения мысли я охватываю её».
Болезнь Бормана (быстротечный желудочный грипп, который, к счастью, не стал «эпидемией» на корабле), перегруженность программы работ во время полета в сторону Луны, состояние невесомости, урывочный сон утомили команду корабля. Астронавты решили хоть немного наверстать упущенное на обратном пути. Борман сообщил на Землю: «Ну, мы сворачиваем сейчас все. Я остаюсь дежурить, но хочу, чтобы Джим и Билл немного отдохнули. Мы слишком устали».
Лоуэлл вскоре заснул, и оператор в Хьюстоне радостно констатировал:
— Мы слышим его храп.
Шесть дней в Америке прислушивались к дыханию астронавтов, следили за газетами, слушали радио, старались не пропускать телевизионные передачи. Полет «Аполлона-8», пожалуй, не смогла забить даже сенсация с похищением дочери одного флоридского миллионера. (Похитивший — он оказался учёным-биохимиком — положил девушку в специальный ящик, снабжённый запасом пищи, фонарём и шлангом для воздуха, закопал ящик в землю и потребовал от миллионера 500 тысяч долларов выкупа.)
В воскресенье, когда все три астронавта вернулись в свои семьи, я позвонил в телефонную справочную Хьюстона:
— Не могли бы вы мне дать телефон Фрэнка Бормана?
— Кого, простите? — спросил вежливый и приветливый голосок.
— Фрэнка Бормана!
— Повторите имя.
— Фрэнка Бормана, астронавта, который командовал «Аполлоном-8».
— Ах, астронавта! Сейчас, минутку.
Прошла минутка. Снова приветливый женский голос:
— Будьте добры, как пишется его фамилия по буквам?
Я сказал.
Фамилии в справочной книге не оказалось. Ну, это в порядке вещей. Не это меня удивило.
— Может быть, у вас есть в книге фамилии других? — спросил я. — Видите ли, я журналист, мне хотелось бы взять Интервью.
— Сейчас посмотрю… — крошечная пауза… — второй был, кажется, Лау… Луа…
— Лоуэлл.
— Да, да, Лоуэлл… А имя как?..
— Джеймс.
— Нет, его тоже нет.
— Извините, — не уступал я. — Их трое летало.
— Ах, ну да, их же было трое. А как фамилия третьего парня?.. Вы не помните?
Любопытный народ все-таки американцы!..
Полёт в никуда!
Я всё жду — когда же выйдет фильм. Я жду его как продолжения разговора.
Наверное, я пришёл к Антониони не в очень подходящее время. Было поздно — часов одиннадцать вечера. Он выглядел усталым. Его мучил нервный тик.
В большом, тяжеловесно обставленном номере — приземистые кресла, колониального стиля диван, солидные, на совесть начищенные отельной прислугой дорогие и тяжелые безделушки — итальянец казался особенно нездешним. Да и номер был каким-то нежилым. Ни окурка в пепельнице, ни галстука на спинке стула. Ничего. Как в комнате отдыха для транзитных пассажиров, когда не только твои вещи, но и твои мысли не здесь.
