Диана Виньковецкая - На линии горизонта
И вот возник красивейшей город мира, где на каждом углу дворцы, просторы текущей воды, розово–призрачный свет белых ночей, проспекты, Эрмитаж,… Даничка окунулся в незнакомую для него жизнь, попал в объятья этого мистического города, и был очарован. Он и день и ночь гулял по улицам, набережным, каналам, Невскому… Фасады, колоннады, пространства, пропорции, в колдовстве ночного света. «Петербург не похож ни на один город в Америке — такой оригинальный, я не видел ничего подобного.» И ещё: он разглядывал проходивших девушек, живая красота которых соперничала с красотой застывшего города. Похоже иногда красавицы затмевали для него весь остальной пейзаж. «Столько красавиц всё время попадается — я такого представить не мог» — восхищался Даничка.
«Как приятно люди в магазине советовали, будто друзья», — говорит Даничка. В Гостином дворе, когда покупали Даничке штаны, пока он их примерял — вокруг собралась публика, которая заинтересованно и бойко принимала участие в покупке: «Эти не бери, слишком стрёмные…?» «А вот эти клёвые… Полосочки, всё — как полагается…» «Чуть припаять, подогнуть надо… укоротить». «Там на Садовой мастер…» Шофёр в такси тоже не остаётся равнодушным: «Чем отоварились в Г остином?» И опять пошли советы.
«Мама, а почему русские так часто дают советы, делают замечания? Пока я шёл по улице столько всего назамечали, мужик спрашивает: «Парень, ты так вырядился, что в Голливуд собрался?» Кто‑то сказал: «Шапку на голове надо иметь, а не в руках». Одна женщина толкнула меня: «Варюшку не разевай, а то раздавят». Я понял, что она меня предупредила, чтобы я был осторожным, но причём тут «варежка?» Видишь, как о тебе позаботились. Конечно, с одной стороны в этих замечаниях есть привлекательное соучастие, а с другой — вмешательство в твоё «прайваси» — всем есть до тебя дело — как и что носить, как и что отвечать. «А мне это интересно и даже нравится», — заключает Даничка. Для тебя — это антропологический интерес, туристический, иностранный, но если бы ты пожил в России раньше, когда у подглядываний, подсматриваний, шпионства не было предела, то твой интерес бы поубавился.
Мы выростали в атмосфере коллективного — всё вокруг общее, нет ни у кого никаких секретов, и мы лучше всех. Вся пропаганда, писатели, журналисты учили, что правильно, а что неправильно. И люди, вслед за всем «авангардом», пропитывались этими «знаниями» — и потому почти каждый знает «как надо», и что он умнее других. Те, которые только народились, таких общедоступных истин со всех сторон, наверно, уже больше не будут слышать, и как они будут ощущать себя без них? — я не знаю.
За шикарными фасадами бывшего имперского города — другая сторона российской жизни, — обшарпанные стены, изъяны штукатурки, грязные подъезды, нищета, (не могу отказать себе в сравнении, может слишком прямом) — как бывает и у волшебных красавиц. Войдёшь во двор и можешь сломать шею, полюбишь красавицу и наудивляешься несоответствию.
Лифты в городе старые, дребезжащие, того смотри грохнутся, и всё‑таки я с Даничкой осмелилась сесть в один из таких чудо–юд, и конечно мы в нём застряли. «Не умеете пользоваться лифтом», — первое, что сказал механик, когда пришёл нас вынимать, и пошёл ворчать, что нужно было подтянуть какую‑то верёвку… «Почему он так сказал?» На этот вопрос Данички я повторила то, что уже стало навязчивым и банальным — из‑за нежелания брать на себя ответственность — респонсибилити. Помнишь, в детстве ты не хотел брать «респонсибилити» за кота? Ты тогда так прямо сказал: «я не хочу брать респонсибилити за кота». Мы не привыкли так говорить, потому как всю ответственность, за всё — за кота, брак, портки, музыку… брала на себя мифическая советская власть — государство, а у людей и мысли не возникало о собственной ответственности. По инерции мыслей и не возникает.
Несмотря на разные русские непонятности и несуразности, Даничка увёз из путешествия особое отношение хотя лучшее что есть в России — язык и литературу он оценить не мог, но всё равно почувствовал некоторую гордость, отношение к этой необычной стране, к её народу, и к красавицам (к последним интерес его был чисто эстетический, потому как Америке его ждала американская красавица.) «Всё оказалось лучше, чем я воображал, интереснее… особенно девочки…» Я и сама любуюсь ими, вот только жаль, что наши звезды иногда открывают рот, хорошо бы они были немыми, или только бы улыбались, как их американские ровесницы.
Если же говорить об обычной человеческой вежливости, то мы точно — восточные дикари — «не такие люди». Моя американская сослуживица Энн, которую я просила исправлять мои «английские недочёты» (эту просьбу американцы неохотно выполняют, будто совсем не получают удовольствия ущучить тебя в неправильном произношении, зато «свои» получают массу наслаждения от твоих ошибок), заметила мне на заправочной станции: «Вы не сказали: «Плиз». Пауза. Я удивлённо смотрю на неё. «Когда просишь бензин, то нужно сказать: «Регуляр, плиз». Вы же сказали просто: «Регуляр». Почему русские такие невежливые?» Я ответила, что заправщик мне не понравился, а если бы понравился, то я бы не только «плиз» сказала, а даже дала бы ему чаевые.
Ну, какое кому дело — нравится или не нравиться тебе заправщик? — задала я потом сама себе вопрос. Почему я вкладываю эмоции в самые пустяшные дела? А может это неравнодушие к человеку? Проявление участия? Но ведь это обман, на самом деле мне нет никакого дела до него, как и ему до меня. И что же? Высказывать свои эмоции где попало, по любому поводу? Доказываешь какую‑то свою правоту с жаром, даже перед теми кого и не уважаешь, и так увлечёшься своими чувствами, что через полчаса чувствуешь себя глупо, нелепо. И зачем спрашивается? Я всегда вспоминаю, как американский журналист, присутствуя на первом собрании эмигрантов, где каждый хотел перекричать другого, сказал: «У русских никогда не будет демократии… они не уважают друг друга». Повышенный, бурный тон в публичных дискуссиях, как у людей с Востока, чужд англоязычной публике, американцы, могут просто ненавидеть друг друга, а посмотрите как корректно общаются, улыбаются, вместе обедают… Кеннеди с Бушами.
«Учитесь властвовать собой…» И я учусь «не у таких людей как мы». Теперь уже меньше получаю двоек, стараюсь почти всегда прибавлять «плиз» ко всему: «пластик, плиз», «не надоедайте, плиз», «идите… подальше, плиз». Но, как только приезжаю на родину, этот навык вежливости исчезает почти начисто, дышу родным воздухом и вместе с ним вдыхаю отдельные привычки. И уже в таможне вооружаюсь всем забытым арсеналом ответов, огрызаний и готовлюсь к принятию нападений. Почему? Воздействие этого места на моё бессознательное?
Конечно, никому непредназначенные американские улыбки делают реальность более гостеприимной, даже если за ними скрывается безразличие и пустота. А какие вежливость может создавать иллюзии? Кажется к тебе относятся даже с восхищением, довольны твоей работой, мнениями, «всё хорошо», — и вдруг сюрприз — ты оказываешься на улице — тебя уволили, отказали, или сделали ещё какую‑нибудь гадость с улыбкой. (Мою сотрудницу Е. А. — химика из Одессы, американская профессорша, с которой Е. А. работала, пригласила на ланч — в благодарность, когда же они, наевшись и наулыбавшись, вернулись в лабораторию, то Е. А. нашла на своём столе копию жалобы, направленную в деканат, что дескать Е. А. перепутала какие‑то химикаты, подписанные этой самой профессоршей. И мы только гадали: когда та написала донос? До ланча или сразу после, пока Е. А. заходила в библиотеку?) Чтобы понять что стоит за вежливыми американскими словами и улыбками нам, привыкшим к выплёскиванию «правды вместе с матерью», требуется отдельный навык. В этой культуре сдержанности, недоговорённости, отстранённости, формальности, человек, воспитанный на цветастости, красноречивости, сочности, эмоциональности, теряется.
«Всё хорошо, мне нравится», — вежливо резюмирует Даничка, прочтя английский перевод моей книги. И я теряюсь.
Одни слишком эмоциональны, а другие — слишком формальны. Возможна ли искренность вместе с красотой и улыбками? Народятся ли такие своеобразные люди, соединяющие американский прагматизм и русскую эмоциональную душевность?
«Вы не должны рассказывать эту историю в присутствии американских женщин», — отозвав в сторону рассказчика, сказала американская приятельница нашему другу — профессору Бостонского университета. Что за история? — Анекдот про чукчу — «…так долго не живут», — «Американцы и так думают, что русские — дикари», — добавила она.
Я не буду углубляться в крайние феминистические взгляды некоторых американских женщин: не разрешать мужчинам подавать пальто, не смотреть сексуальным взглядом… много нелепого и смешного, и это требует отдельного очерка. С другой стороны многое из того что разрешают себе, наши русские политики, писатели, журналисты тоже безумно раздражает, беспардонность, высмеивания национальностей, возраст, женщин. И конечно, подобной дискриминации нельзя представить в серьёзной американской прессе. Политическая карьера господина Немцова в Америке закончилась бы сразу после того как он, выступая по телевиденью, (сама слышала) сказал: «Коммунисты ведут себя на выборах, как женщина в климаксе: каждый раз считают, что это — последний…» Мой любимый Иосиф Б. в своём эссе про путешествие в Бразилию в русском варианте пишет то, что в английском переводе или упускается, либо переводится нейтрально, а иногда даже заменяется на противоположный смысл: («Шведская вещь» о своей подружке — в переводе — «Скандинавская звезда». «Смуглые мордочки местного населения» в английском — «смуглые толпы» и подобное.) В другом эссе он объясняет: «Что ж, вполне возможно, что моё отношение к людям, в свою очередь, тоже попахивает Востоком. В конце концов, откуда я сам?»
